42-я параллель - Джон Пассос

Потом он стал рассказывать о своей жизни в Новом Орлеане и о том, как он перебрался через океан стюардом на пароходе франко-американской линии, как мыл посуду и работал уборщиком, как был тапером в кабаре и еще худших местах, как он любит негров и что он художник и ему очень хочется иметь студию и начать писать, но что у него еще нет на это денег. Элинор немного покоробило от его рассказов о мытье посуды и кабаре и о любви к неграм, но, когда он сказал, что интересуется искусством, она укрепилась в своем намерении познакомить его с Эвелин, и, хотя ей это казалось очень смелым и необычным, она предложила. ему встретиться в Институте изящных искусств в воскресенье. В конце концов, если они с Эвелин найдут это неудобным, можно под каким-нибудь предлогом и не прийти.

Эвелин горела нетерпением, но они все же захватили с собой Эрика Эгстрома, ведь у французов такая дурная слава. Француз очень запоздал, и они уже начали бояться, что он совсем не придет или что они пропустили его в толпе; но наконец Элинор увидела, что он поднимается по главной лестнице. Его звали Морис Милле, нет, не родственник художника, и он очень их всех поразил, отказавшись смотреть на картины Института изящных искусств и заявив, что их бы надо все сжечь, и наговорил разных слов: кубизм, футуризм и т. п., которых Элинор никогда раньше не слыхала. Но она сразу заметила, что он произвел большое впечатление на Эвелин и Эрика: они так и впивались в каждое его слово и за чаем не обращали внимания на Элинор. Эвелин пригласила Мориса к себе, и они вместе пошли ужинать на бульвар Дрексель, где Морис был очень внимателен к мистеру и миссис Хэтчинс, а потом вместе отправились к Шустерам. От Шустеров они ушли тоже вместе, и Морис заявил, что Шустеры невыносимы и что на стенах у них развешаны невозможные картины. «Tout ça c'est affreusement pompier»,[121] – сказал он.

Элинор не поняла, что это, собственно, значит, но Эвелин и Эрик сказали, что, видимо, он считает, что в искусстве Шустеры смыслят столько же, сколько пожарные, и при этом покатывались со смеху.

При следующей встрече Эвелин призналась Элинор, что она без ума от Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их возвышенная дружба выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель. На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который Эвелин пыталась нарисовать по памяти. Они сидели рядом на кровати, тесно прижавшись и обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала, как она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но ничто и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда и все говорить друг другу.

Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы «Маршалл Филд» на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили чай на русский манер из стаканов, а иногда и немного вирджинского вина, так что их больше не тянуло ходить к Шустерам. Элинор все время хотела поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так, как он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор это иногда смущало, но так приятно было видеть молодых людей, которые не позволяли себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в оперу, по концертам и по выставкам – билеты обыкновенно покупали и в ресторанах расплачивались Эвелин или Эрик, – и никогда еще в жизни Элинор не проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем перестала бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда Хэтчинсы вернутся из заграничной поездки. Мысль, что с каждым днем приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин и останется одна в этом ужасном, грязном, пыльном, потном Чикаго, иногда отравляла ей радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у «Маршалл Филд», и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем университете, и это открывало ей виды на будущее.

Морис писал прелестные картины в бледно-коричневых и лиловых тонах, длиннолицых юношей с большими лучистыми глазами и длинными ресницами, длиннолицых девушек, похожих на мальчиков, русских борзых с большими лучистыми глазами, и на заднем плане всегда несколько балок или белый небоскреб и пухлые клубы белых облаков, и Эвелин с Элинор считали совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в школе Берлица.

Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской у Эгстрома. По стенам были развешаны картины Мориса, и все были рады и опечалены и возбуждены и говорливы. Позднее всех пришел сам Эгстром и объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о ее превосходном знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести ее завтра, и что служба эта, если она с ней справится, даст и не менее двадцати пяти долларов в неделю. А Картины Мориса приходила смотреть какая-то старая дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились и много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться, вопреки всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин почувствовала себя одинокой при мысли, что покидает их всех.

А на другой день Элинор одна шла по платформе, проводив Хэтчинсов, которые только что уехали на «XX веке» в Нью-Йорк, и на их чемоданах уже были наклейки океанского парохода «Балтик», и глаза у них блестели от сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале была угольная гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла, крепко стиснув кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони, и упрямо повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.

Камера-обскура (18)

Миссис Пинелли была очень светская дама и обожала бультерьеров и у нее был друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда;

она была очень светская дама и у нее в холле стояли белые лилии Нет дорогая моя я не выношу их запах в комнате и бультерьеры кусали разносчиков и мальчишку газетчика Нет дорогая моя приличных людей они никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.

Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на запятках трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон стоял со своей кошкой[122] и колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя она не выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда терпеть не мог детей и бультерьеры тоже и она все спрашивала Почему вы его так называете? и вспоминался Дик Уиттингтон и большие колокола Бау трижды лорд-мэр Лондона и глядя прямо в ее серые глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и не нравилась запряжка четверкой но мне· хотелось опять увидеть Дика Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола Бау и мне хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было дома и человек на запятках трубил в длинный рог.

Элинор Стоддард

Работа у «Маршалл Филд» совсем не походила на работу у миссис Лэнг. У миссис Лэнг она знала одну хозяйку, здесь ей казалось, что весь отдел состоит из начальников. Но она была так утонченна и неприступна, и у нее была такая четкая, ясная манера говорить, что, хотя ее здесь не любили, служилось ей неплохо. Даже миссис Поттер и мистер Спотман, стоявшие во главе отдела, казалось, побаивались ее. Ходили слухи, что она светская барышня и, в сущности, вовсе не нуждается в заработке. Она так участливо помогала заказчикам в их сомнениях по части отделки квартир и говорила с миссис Поттер таким скромно-снисходительным тоном и так восхищалась ее платьями, что миссис Поттер в конце месяца сказала мистеру Спотману:

– Эта девушка для нас сущая находка, – на что мистер Спотман, не разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:

– Я так и думал с самого начала.

Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рандольф, держа в руке конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких губах играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на нее, когда она шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с нее шляпу. Она свернула вниз по Мичиган-авеню к «Одиториуму»[123], по дороге разглядывая ярко освещенные витрины, и очень бледное голубое небо, и сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и гроздья белых дымков над паровозами. Войдя в глубокий, слабо освещенный янтарными абажурами вестибюль «Одиториума», она уселась за плетеным столиком в уголке гостиной и долго сидела там одна за стаканом чаю с гренками, отдавая распоряжения официанту четким, тихим, изысканным голосом дамы со средствами.