Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

– Надо бы портрет этого переводчика раздобыть, я б его в Париж французам отправил на опознание, – сказал генерал, отведя взгляд от Государя.

– А если у него нету портрета? – спросил Фаберовский. – Из конспирации?

– Тогда надо сделать. Уж извернитесь как угодно. Только силу не применяйте, – предупредил он, заметив движение Артемия Ивановича. – Вдруг он настоящий. Что-то мне говорит, что этот ваш переводчик только прикрывается послом и его попугаями для своих темных делишек.

– И с одним из посетителей сборища на Шпалерной по фамилии Депари, он, возможно, связан, – сказал поляк. – По крайней мере, он утверждал, что продает попугайские перья какому-то Депари.

– А мне так кажется, что Лабурда мог распропагандировать посла, – сказал Артемий Иванович. – Он может его в руках держать, и вертеть им как хочет. Захочет – велит Государя убить прямо на приеме! А захочет – не велит.

Последний аргумент угнетающе подействовал на генерала. Он задумался. Карп тем временем закончил свои приготовления.

– Завтрак у нас на рысях, молиться не будем, – сказал Черевин, жестом пригласив гостей за стол.

– Вы знаете, что еще заставляет меня серьезно относиться к вашим бредням? То, что по утверждениям австрийского посла, – генерал ткнул вилкой в потолок, – именно во французском посольстве на Сретение во время приема должно быть покушение. А дом Балашовой как раз стена в стену с французами.

– Матка боска! – Фаберовский хлопнул себя ладонью по лбу. – Так вот к чему эти провода могут быть, которые у Варакуты из стены торчали!

– Какие провода? – побледнел Черевин.

– Электрические. Выведены тайком в буфет.

– Тогда можно отдавать приказ об аресте.

– Но до приема в посольстве на другом конце проводов не появится бомбы! Если сейчас арестовать Варакуту, бомба может появиться в другом месте, на конце совсем других проводов, о которых мы ничего не знаем и можем ничего не узнать.

– Возможно, вы и правы… И дамочку надо вашу пощупать основательно. Сегодня же велю Секеринскому направить запрос в Одессу, может, когда к дознаниям она привлекалась, или о приставе и его брате что-нибудь интересное сообщат. Думаю, к утру ответ получим. Да и про историю с жандармами Секеринский уже все разузнает. Так что до завтра вы мне не нужны. Можете идти. Стоп!

Фаберовский с Артемием Ивановичем, отставившие в стороны тарелки и готовые подняться из-за стола, замерли на месте.

– Нельзя вам в таком виде на улицу. Выследят ненароком вчерашние покусители да убьют. Мне потом никаких концов не сыскать будет. Карп, грей воду, сейчас брить их будем!

Отношение Департамента полиции в Одесское жандармское управление от 29 декабря 1892 г. № 3925

По встретившейся надобности Департамент полиции имеет честь просить ваше высокородие сообщить подробные сведения о деятельности, сношениях и политической благонадежности мещанки Ольги Иосифовны Сеньчуковой (урожденной Минус) за время ее проживания в Одессе до отбытия в С.Петербург.

Вице-директор Сабуров

Петербургское сыскное отделение находилось в здании Казанской части, на Офицерской, прямо в створе Прачечного переулка, и занимало половину второго этажа. Прошло уже два года, как великий Путилин вышел в отставку и его сменил Вощинин, но лица в отделении были все те же. Тот же помощник теперь готовил новому начальнику бумаги, те же чиновники для поручений листали дела за своими столами, и даже агенты, слушавшие указание одного из этих чиновников, титулярного советника Жеребцова, сохранились еще со времен Путилина.

– А ты, Василий, – распекал Жеребцов одного из агентов, одетого плотником, – чтоб взял на этот раз бумажку и все, что ты там на чердаке накарябал, переписал! Ты бы еще на крышке нужника писал! Да не забудь со стенки соскрести, олух ты Царя Небесного!

– А вот и ваш бывший начальник прибыл, Аполлон Александрович, – сказал до того молчавший Вощинин, стоявший рядом со столом Жеребцова и смотревший в окно.

Жеребцов приподнялся со стула и тоже взглянул в окно, чтобы увидеть отъезжающего извозчика.

– Ну, уж идите, встречайте, – сказал Вощинин. – Вижу, рады.

Аполлон Александрович кивнул и поспешил навстречу Путилину, оставив агентов стоять у стола.

– Вот ведь вор, клейма ставить не на чем, в отставке третий год, а эти все каждому его приезду рады… – проворчал Вощинин и с неожиданной яростью набросился на агентов: – Ну, что встали?! Распоряжения получили? Так пошли вон!

– Куда это твои молодцы, Аполлон Александрович, так шуганули? – раздался голос Путилина.

– Да в дом Балашовой на Шпалерную поехали, ваше превосходительство, – отвечал Жеребцов. – Квартирку одну проверить.

– Да помню я эту квартирку. Нехорошая была квартирка. Кстати, правда ли, что когда великого князя назначили генерал-губернатором в Москву, Обрескова хотели определить из камергеров в камер-фрейлины при Его Высочестве? Я в «Придворном календаре» смотрел, его там в камергерах нету больше.

– По крайней мере, пристав Лисаневич так утверждал. Его тетка все-таки замужем за министром двора…

Путилин многозначительно кхекнул, потом сказал, заметив Вощинина:

– Ну, Аполлон Александрович, мне с начальником твоим переговорить надо. Уделишь мне минутку внимания, Платон Сергеевич?

– Охотно, ваше превосходительство, – кивнул Вощинин и пригласил Путилина к себе в кабинет.

Для приличия порасспросив о делах по службе, Путилин изложил дело, ради которого он пришел:

– Знавал я в свое время семью петергофского полицмейстера Сеньчукова. Вдова его подверглась преследованию двух мошенников, в результате чего она лежит в беспамятстве в придворном госпитале в Гатчине.

– Что же, родных не имеется, чтобы заявление в полицию сделать?

– Почему же, родные имеются. А старший сын в полиции приставом служит. Он-то ко мне и обратился. Только дело это такое щекотливое…

Путилин понизил голос, в котором зазвучали покровительственно-слащавые нотки:

– Хотелось бы решить это дело домашним способом, не давая официального хода.

– И в чем же щекотливость этого дела? – спросил Вощинин.

– Пристав подозревает, что в это дело как-то замешан его родной брат, служащий в гвардии. И вообще, дело очень странное. Мне так и не смогли объяснить, отчего злодеи выбрали своею целью вдову. Капиталов у нее не имеется, стало быть, тут возможна тайна, которой эти злоумышленники владеют. Я помню дело госпожи Амалии Пищер, муж служил в Первом Петербургском обществе взаимного кредита кассиром, и связался, как потом выяснилось, с фальшивомонетчиками. Через него они разменяли фальшивых денег на 30 тысяч, но доли своей получить не успели, потому, как Пищер ихний помер от тифа. Было это аккурат на святки семьдесят пятого года. Вдова ничего про дела мужа не знала, и ее тогда оставили в покое. Через несколько лет она сама пришла ко мне – сыскное тогда было еще на Большой Морской, – и просила оградить ее от мазуриков, которые стали преследовать ее. Приставил я к ней Пугиловича, тот выяснил, что последнее время госпожа Пищер стала жить не по-вдовьи, тогда-то эти мазурики и объявились. И персоны мы их установили: были то известные польские фальшивомонетчики, которые наши билеты казначейские в Лондоне изготовляли. В этом случае все было ясно. Они решили, что вдова нашла спрятанные 30 тысяч, и хотели их у нее отобрать. А в нашем случае все не так, следят они за ней долго, а зачем – непонятно. Куда она должна их привести? К кому? Опосля Александра Захаровича шесть медных пуговиц осталось! Вдову Сеньчукову не спросишь, пока в беспамятстве. Надо бы дочь расспросить, но я стар уже, по такому морозу в Гатчину ехать. Эти же мазурики следили и за средним ее сыном, тем самым, что в гвардии служит. Он-то и заметил слежку, и даже смог одного из злоумышленников схватить в участке у брата, в Полюстрово. Арест-то был незаконным, в бумаги его не занесли, поэтому пристав его отпустил. Один из этих мазуриков, судя по всему, типичнейший варшавский гастролер, зато второй, которого арестовали, фантастический субъект. Задурил им голову, выдав себя за француза, а пока сидел в холодной, как-то ухитрился узнать, на каком поезде через два дня вдова поедет в Гатчину! Да еще вдобавок оба дожидались вдову с дочерью, уже сидя в вагоне! Что произошло затем в поезде, неизвестно. Пристав просит все это без излишней огласки узнать, и может быть, приставить к ней в Гатчине агентов. За благодарностью дело не станет.

С утра наблюдение за домом Балашовой было скучным донельзя. Дом напротив стоял безмолвным, никто интересный, с точки зрения Глафиры и Василисы, не входил и не выходил оттуда. Но кухмистер так не считал. После обеда у него неожиданно выдалось свободное время, сперва он мешал дочерям, предлагая записывать ворон, ходивших по крыше, но потом заметил, что его черная кухарка принесла к нему в кухмистерскую корзину с чистыми скатертями, а обратно вышла с большим бумажным пакетом, из которого торчало свиное копыто. Потом он приметил полового из столбовской кухмистерской с лишаем во всю щеку, который шмыгнул в дверь балашовского дома и появился оттуда с корзиной, полной скатертей. Кровь ударила кухмистеру в голову, и он кинулся сломя голову на другую сторону улицы, не надев даже шапку.