Любил ли фантастику Шолом-Алейхем? (сборник) - Владимир Гопман

Роман она прочитала за три дня – действительно читала, шевеля губами, переворачивала страницы. А потом довольно внятно – с поправкой на почти полное непонимание реалий – пересказала сюжет. После этого читать она стала только сама…

Я подглядывал в комнату, где шло таинство самостоятельного Приобщения к Книге. Сложное чувство владело мною: в нем была и гордость за дочь (сама стала читать!), и грусть от того, что она так явственно – за один день – начала взрослеть…

…Ах, как я завидую тем, кто ВПЕРВЫЕ открывает эту замечательную книгу…

Еврейское счастье Владимира Любарова

Господь лихую штуку учинил,

Когда сюжет еврея сочинил.

Игорь Губерман

Многих удивило, что известный московский художник Владимир Любаров, блестящий книжный график, проиллюстрировавший и оформивший более ста книг (в их числе Вольтера и Распэ, Гоголя и Гофмана, Жюля Верна и По, Стругацких и Лема), с 1991 года изменил манеру письма. И не потому, что он перешел на станковую живопись, но потому, что возникающие на его холстах странные деревенские жители были так далеки от его изящных стильных книжных иллюстраций. Однако никакого «вдруг» не было. Просто, как потом говорил художник, он почувствовал, что его влечет нечто иное. Он купил дом в деревне Перемилово во Владимирской области и начал рисовать обитателей этого села. А потом и обитателей городка Щипок – это также реальный топоним, так называется улица в Замоскворечье, где вырос художник. За ними последовала серия «Амстердам», в котором Любаров провел месяц с лишним летом 1997 года. Не случайно, что эти картины написаны в традициях лубка – по словам художника, наша жизнь представляется ему «в виде странной лубочной картинки», а лубок нужен «и для снижения пафоса (советского, героического, национального), которым меня перекормили в школе».

О своей жизни Любаров написал книгу-альбом «Рассказы. Картинки». Рассказы небольшие – одна, две, редко три страницы. На развороте одна полоса отведена тексту, вторая – картинке. Текст словно переходит в картинку – и рисунок продолжается рассказом.

Это воспоминания о родителях и родственниках, о жизни на улице Щипок, дом 17, лете на даче в Подмосковье. Манная каша – кошмар детства, телевизор – центр культурной жизни коммунальной квартиры, самозабвенная игра в футбол, первые рисунки… Рыба-фиш бабушки Сони, сакральный ритуал приготовления квашеной капусты…

Отдельная часть посвящена деревне Перемилово, где Любаров с семьей прожил около двадцати лет. Запечатлены различные этапы эпического освоения художником этого мира, его познания и переустройства. В рассказе о том, как Любаров пахал свой участок (вручную!), есть что-то созвучное описанию той борьбы человека с природой (и победы над нею, а потому – победы над самим собой), что вел некогда Робинзон Крузо, моряк из Йорка. Перед нами проходят перемиловские жители – Сережа Большой и Маленький, Надя и Коля, дядя Леша, Митрич, печник Володя, и нет ни одного похожего, каждый говорит со своей интонацией. Точно так же не перепутаешь безымянного рыжего кота и его правнука той масти – по кличке, натурально, Чубайс.

Это емкая, лаконичная проза, построенная по классическому рецепту: словам просторно, а мыслям-образам тесно. Глаз художника выбирает из прошлого самые точные и сочные детали, которые переплетаются, образуя увлекательное повествование, озаренное неспешным любаровским юмором. Любаров кладет слово на бумагу, как мазок на холст, слово и рисунок приобретают новый объем, у них появляется иная перспектива, дополнительное художественное звучание.

Владимир Любаров построил (ну, отремонтировал…) дом, посадил разные с/х растения, выпустил большое количество альбомов и книгу прозы, воспитывает двух внуков. И понял, зачем дается жизнь: затем, чтобы рисовать (и писать!) – и создавать то, чего до него не было в окружающем мире. Об этом книга «Рассказы. Картинки». И еще она о том, насколько важно, чтобы все в жизни делать с удовольствием – тогда и делаемое получается лучше. Так поступает сам автор, чем бы он ни занимался: рисует, пашет землю, выпивает (а выпивать с Любаровым чрезвычайно уютно – лично я делаю это уже почти четверть века с несказанным приятством).

Владимир Любаров – художник-праздник. И радость – каждая встреча с его работами. Трудно ответить на вопрос, в чем секрет обаяния картин и прозы Любарова; да и существует ли ответ на такой вопрос?

Картины Любарова, по его словам, это «небольшие придуманные истории» (а рассказчик он отменный), материал же берет он реальный, из нашей действительности. И при этом мир Владимира Любарова фантастичен: все в нем – мужчины, женщины, мифологические ангелы и русалки, кошки и собаки, куры и коровы, голуби и воробьи, дома и качели, магазины, пруд, опушка леса, даже огрызки яблок и окурки – существует в утопической гармонии друг с другом.

Как-то Любаров сказал в интервью: «…Моя задача – проявить в жизни то, на что люди обычно не обращают внимания. …Если художник высасывает из пальца <…> чего в жизни не бывает, то это мало кому интересно. Важно передать сердцебиение жизни. …Мир, который я рисую, существует и без меня, просто я смотрю на него незамутненным взглядом».

Эта лубочная симфония продолжается в цикле картин Любарова «Еврейское счастье». Его герои – не совсем обычные евреи (как не совсем обычны и герои предыдущих серий). Нет, детали жизни, быта, обстановки, одежды, внешности выписаны скрупулезно – пейсы, лапсердаки, кипы, талесы, вековая грусть в глазах. И достоверны обрядовые детали справляемых праздников Суккот, Пурим, Ханука.

Но сами евреи на картинах Любарова далеки от религиозной отрешенности. Для них, вдумчивых и рассеянных, меланхолических и плутоватых, религиозность не сводится к обрядности, а есть лишь одна из форм жизнедеятельности человека.

На большинстве картин этого цикла – повседневная жизнь. Например, Адам и Ева лежат обнявшись на траве на берегу речки. И речка эта самая обычная, деревенская, и ходят по берегу гуси, и сами Адам с Евой так далеки от возвышенных библейских образов (к тому же они одеты – Ева в платье, Адам в лапсердак). Перед нами просто два человека, которым хорошо друг с другом, они смотрят на нас – Ева спокойно, а Адам с некоторой досадой, словно увидел нас, зрителей; и нам становится неловко, как будто мы подглядывали.

Лица Адама и Евы полны покоем и умиротворенностью. Так выглядят многие герои на картинах этого цикла: и евреи, кормящие голубей, и семья во время вечерней дойки – муж жует пирожок, присев на корточки, а жена доит корову, на морде которой такое же выражение спокойной радости.

Куры и петухи, гуси и свиньи, собаки и кошки, как и всегда у Любарова, полноправные участники действия. Более того, они необходимые его участники, потому что нужны для создания царящей на полотнах гармонии. Где происходит действие? Может быть, в черте оседлости, может быть, в раю. Фон – маленькие одноэтажные домишки. Что это за одноэтажная Россия? Перемилово? Щипок?.. Может быть, Витебск Шагала?..

Евреи справляют Суккот и Ту би-Шват, самозабвенно, как дети, лепят снежки на Хануку, пьют красное пасхальное вино. В каждой картине – ощущение радости жизни, ощущение ее как величайшего блага, ниспосланного Б-гом. Грусть и веселье, печаль и радость. И бессмертный еврейский юмор, без которого народ не вынес бы тяжесть тысячелетий диаспоры, – редкостный дар самоиронии, умения взглянуть на себя со стороны и посмеяться над собой (свойство не слабых, но сильных). Вот сидят четверо правоверных за столом в комнате и играют в… домино. Картина называется “Рыба!” – и сидящий к нам лицом уже занес руку для финального удара, который потрясет стол, а над головами игроков стоит в воздухе огромная рыба, величиной со стол…

Перемилово похоже на Щипок, Щипок на Амстердам, а все они – на картины о евреях. Евреи похожи на русских, а те – на голландцев. Потому что Любаров ищет не место, а среду обитания человека, не этнос, а архетип.

Любаров подшучивает над своими героями, порой неуклюжими и застенчивыми, и над творимым им миром – в то же время безмерно любит его. Герои – люди основательные, крепко сбитые, прочно стоящие на земле.

Художник подробно прописывает каждую фигуру, ни на одном полотне нет ничего зашифрованного, символического, а то и просто скрытого. И мир этот понимать надо не путем интеллектуальных усилий, не логикой, разгадывая то, что не загадано, а душой и сердцем. Герои показаны, вроде бы, в окружении обыденном, бытовом, понятном – и в то же время словно в фантастическом мире, существующем по законам иной жизни – более возвышенной, чистой, духовной, и здесь нет и не может быть места стяжательству, корысти, жестокости.

Ощущение гармонии и покоя на картинах во многом благодаря тому, что фигуры всегда – на переднем плане, а за ними – небо. Огромное небо, существующее не само по себе, но словно оберегающее людей, осеняющее их своим покровом. Оно то синее, то серое, то охряное, то опаловое. А если действие происходит в доме, в комнате, то стены всегда словно размыты, как будто открыты в мир. Любаров не любит ни «чистый» пейзаж, ни натюрморт, он избегает рисовать замкнутое пространство, – он любит небо. «Небом Единым Жив Человек» – эта строка Вознесенского из стихотворения, посвященного Шагалу, точно подходит и к полотнам Любарова.