Мягкая посадка - Александр Громов

Имеется в виду отделение дяди Коли. Странно не то, что я до сих пор по привычке считаю второе отделение своим. Странно, что Сашка мне подыгрывает.

— Отделение завтракает, — докладываю я. — Все пятеро. — И, видя, что не удовлетворил, добавляю: — Раненых нет, больных нет.

Сашка с отвращением глотает кусок говядины и вытирает ладонью рот.

— Недовольные?

— Недовольных нет.

— Очень хорошо. — По лицу Сашки невозможно определить, в какой степени его устраивает отсутствие недовольных. И какие виды он имеет на мое бывшее отделение, я пока не знаю. Какие бы он виды ни имел, мне они заранее не нравятся. Второе отделение у нас и так самое маленькое, а пополнения — шиш. Правда, работает отделение неплохо, лучше многих, а на фоне общей штатско-полевой бестолковости работает просто прекрасно — но ведь пять же человек только! Дядя Коля — раз. Наташа — редкой собранности боец, снайпер, — два. Низенькая, некрасивенькая, и клеются к ней только от большого мужского воздержания, заранее обеспечив себе пути отхода, зато уважение к ней настоящее. Она бывшая аспирантка и сдвинута на пулевой стрельбе, кандидат в мастера или что-то такое. От современного оружия воротит нос, чем-то оно ей не нравится, — нашла и таскает с собой старую СВД с оптическим прицелом, нянчится с этим веслом, как с ребенком, и если нужно кого-то снять издалека — тут уж ей не мешай. Ветровые потоки в городе хаотичны, холодный воздух плотен, и работать с дальней дистанции надо уметь. Весь отряд ей аплодировал, как в цирке, когда с расстояния в два километра она спокойно и даже как-то нежно сняла с крыши адаптанта и тот крошечной букашкой полетел вниз мимо всех сорока этажей, раскинув руки и ноги… Эти двое уже стоят иного отделения. А ведь есть еще Вацек, старательный и исполнительный, как всегда, есть Гарька Айвакян — тоже способный, хоть и не доброволец. Оторвали его от семьи, семью в эвакуацию, его — сюда, когда пошла мобилизация и кто-то наверху — спасибо умной голове! — придумал комплектовать отряды по территориально-профессиональному признаку. Позже других в отряд пришел, но кое-чему уже научился. Хитрый, змей, и злой, но злость у него повернута в правильную сторону, и это главное. Четверо. Пятый — Дубина Народной Войны. Этот, надо полагать, в противовес. Тоже отделения стоит, но только в ином смысле.

— Вот что, Сергей…

Я слушаю. Я весь внимание.

— Оденься. Прогуляемся.

Я стою. Жду, неизвестно чего. Ох, не хочется мне прогуливаться с Сашкой. Стоять перед ним и смотреть, как он с риском для жизни качается на своем стуле-инвалиде, мне тоже не хочется. На его порученцев — тем более. Может быть, он пояснит, чего ему от меня на этот раз нужно. Может быть — нет.

Смотрит на меня, легонько усмехается:

— Охранение взяло пленного, нужно посмотреть.

Так. Нужно значит нужно. Хотя завтракать тоже нужно, а адаптант без меня не растает, не сахарный. Шагаю обратно через людей, собираю снаряжение в «горб» и пристегиваю «горб» к загривку. Двигаю плечами, подпрыгиваю в сомнении — нет, все хорошо, «горб» сидит нормально, не мешает. Хоть беги с ним, хоть падай, хоть ползи на брюхе — не мешает. «Уоки-токи» вдвинут в шлем до щелчка, нижний срез забрала опущен к подбородку, термокостюм с бронепрокладкой застегнут и не жмет, в подручном средстве полон рожок и еще три рожка в специальных карманах, и на каждом бедре — по два подручных средства осколочного действия. Автомат у меня на груди смотрит вправо: я предпочитаю стрелять с левой руки, правая начинает ныть от отдачи, особенно в плохую погоду. Я теперь метеочувствительный, как старый дед. И ладно. Метеочувствительный Сергей Самойло, экс-доцент, экс-командир второго отделения второй же штурмовой группы третьего добровольческого очистительного отряда, а ныне уполномоченный Экспертного Совета по связи с реальностью (это злая шутка: на самом деле я уполномоченный по связи с повстанческими формированиями), — говоря короче, мелкая околоштабная сошка, обвешанная с ног до головы всей этой словесной бижутерией, снаряжена, экипирована и готова к выходу. Теперь можно посмотреть, что у них там за пленный.

Снаружи — поземка и медленный промерзлый рассвет. Ветер сегодня не на шутку. В городе ему простора не дают, давят домами и эстакадами, режут на части тонкими звенящими проводами, так он свирепеет, как зверь, гнет людей к земле, плюет в забрало и под забрало снежной крупой, до чистого льда выметает улицы-каньоны. У нас как раз такая улица, но на проезжей части не лед и не асфальт, а отвратительное сусло из снега с водою, и валяется в этом сусле мотоцикл, издали похожий на роликовый конек с обтекателем. Ветер, ветер. Летит, дробясь в воздухе, сорванный с крыши снежный пласт. В сусло — плюх! Сусло лениво шевелится. Странно, что некоторые трассы еще отапливаются.

Нас с Сашкой то легонько подталкивает, то гонит взашей. На проспекте Русских Генералиссимусов будет потише, там дует поперек и экранируют дома, а проспект — это тот рубеж, куда второй и девятый отряды продвинули нас вчера, а мы потом помогли подтянуться им. Боевое охранение все там, распределено по фронту автономными группами, одна из них как раз напротив места, где помещались на чугунных столбах все пять чугунных бюстов, а ныне осталось четыре — граната Дубины Народной Войны разнесла вчера в крошку Антона Ульриха Брауншвейгского. По эту сторону проспекта очистка уже почти состоялась, осталось доделать всего ничего; по ту сторону — пока нет. Но туда мы сегодня не полезем, отряду дано указание закрепиться и закупорить все щели, по которым противник может вырваться из западни. Весь центр мегаполиса — одна большая западня для тех, кого мы обложили и жмем со всех сторон. И дожмем. Адаптанты, надо сказать, прекрасно это чувствуют. Сегодня днем мы выровняем линию, а ночью постараемся удержать позиции. По ночам бывают самые тяжелые бои. В такие ночи каждый, кто умеет стрелять, обязан это делать — отныне людям не возбраняется жить простыми желаниями. Чего же вы еще ждали, убийцы, адаптированные к социуму, как глист к кишечнику? Когда кишечник стал для вас мал? Получите же войну на уничтожение, такую, к какой нам не привыкать, она у нас уже в генах, именно такую, какой только и бывает настоящая очистка. Полная. Окончательная. Ассенизационная акция. Вязкая каша уличной войны, взаимоистребление чистых и нечистых. Я — чистый.

Этот адаптант сдался сам. Его уронили в снег, ощупали — оружия не нашлось — и некоторое время топтали, выбивая, как было нам объяснено, сведения о противнике, а когда оказалось, что адаптант не обладает не только сведениями, но и элементарной речью, исключая слабо модулированное мычание, остервенились и топтали уже просто от злости и задерганности последних суток. Этих топтальщиков я знаю наперечет, в лицо — всех, а кое-кого из бывших коллег и по имени. По существу, ребята они неплохие, не пацифисты, конечно, но и не холодные убийцы, не садисты, им бы, ребятам, сечас поспать часа три — были бы в порядке. Или чтобы кто-нибудь погладил по нервам, подбодрил добрым словом. Ну, сейчас я их подбодрю… Сашка едва заметно кивает: вдарь, мол, разрешаю. Сейчас я их поглажу… По-моему, на время экзекуции они даже не оставили никого наблюдать за проспектом. Я им не начальство, но насовать любому в рыло имею и без Сашки полное право. Как и каждый из нас, разомлевший в подвале под прикрытием такого боевого охранения.