Футболь. Записки футболиста - Александр Ткаченко

В ташкентскую жару, на стадионе «Пахтакор», при 45 градусах в тени, через каждые десять-пятнадцать минут игры вся влага в тебе — от губ и до яиц — испаряется, и ты понимаешь, что раскаленный кол вошел в твое горло, но надо играть. Мальчишки с бутылями воды стоят через каждые двадцать метров, и ты, подойдя к бровке поля, отхлебываешь теплой воды и тушишь пожар и можешь играть еще минут десять. И так всю игру. Так что не думайте, что футбольный хлеб легок, весел и бесшабашен — за все платится сполна унижением, когда не ставят в состав, когда недоплачивают деньги, когда машут на сломанных рукой и, наконец, отчисляют из команд еще совсем молодыми — гуляй, Вася, здесь не получилось, а получится ли где еще — нам на это чихать, у нас тут вот новенький появился. За все, за все заплачено сполна. В футболе очень многое держится на самолюбии, и вот, зная это, и тренеры, и администраторы, и начальство ловко используют это не в целях команды, а лично для своего самолюбия. Барского самолюбия. Был такой прекрасный игрок в «Таврии» — Цымбалюк, ну красавец, с мячом все мог и бежал, фанаты любили его. Как-то приехал я в Крым, пошел на футбол и не увидел, к моему удивлению, моего любимого Цымбалюка в составе. Я спросил второго тренера: «А где же ваш Цымбалюк?» — «Отчислили, говорил много…» Я был потрясен: не играл плохо, а много говорил. В этом наша беда — мы нетерпимы, наше мышление репрессивно. С такими игроками надо работать, терпеть их во имя таланта. Ну, давайте соберем одиннадцать молчащих середнячков — в какой футбол они сыграют? На то он и неординарная личность, хоть и футболист, чтобы иметь свои суждения, чтобы быть заводилой. Но такие всегда мешают начальству, и от них избавляются во имя себя, своего спокойствия, а не во имя команды, футбола…

Администратор «Зенита» — Матвей Зоненштейн — был профессионалом, одним из корифеев.

Он никогда не касался ни мячей, ни спортивной потной формы, у него всегда было все в порядке - он решал крупные вопросы. Всю черновую работу за него делал Мишка Филин, смешной питерский мужичок, ростом в 155 см, с расплющенным носом на мясистом лице. От него всегда пахло водкой, кожей, нитрокраской, потными футболками. Он всегда появлялся в аэропорту в спортивном костюме, в кепке с большим козырьком, поверх он надевал буклированный пиджак с липовым свинцовым значком «Мастер спорта». В одной руке он тащил огромный чемодан с комплектами игровой формы, в другой — сетку с мячами, которую тут же отдавал молодежи. Меня он уважал за то, что я был приезжим, давал ему безоговорочно трешку на водку и иногда ключ от квартиры, где он мог обнажить свое несуразное тело в присутствии такой же стервы с Московского вокзала. Но Мотя — так звали старшего администратора — это был представитель старого питерского стиля: театр, литература. Мы и питались в Доме актера, он и Мишку Филина содержал за свой счет, антиквариат собирал, большие имел деньги. Как-то мы возвращались из длинной поездки по бывшим республикам Средней Азии. Команда в общей сложности была должна ему около пятидесяти тысяч рублей. Тогда это были сумасшедшие «бабки». Он и мог одолжить тебе сколько угодно, записывая дату отдачи в блокнотик. Если ты возвращал ему деньги с опозданием хоть на один день, то никаких протестов и процентов — больше он тебе в долг не давал никогда. Когда я уходил из «Зенита», то просил его оставить мне зенитовские бутсы, которые притерлись к моим ногам, и я играл в них, как в теплой ванне. Он тихо приоткрыл ящик своего стола и кивнул — пришли полтинник. Я с радостью отдал деньги, ибо знал, за что плачу. Хорошо лежащие на ноге бутсы — это все для футболиста. Мотя был хорош, несмотря на надменность, он входил в пятерку самых знаменитых тогда администраторов. Он практически умел все: гостиницы, билеты на самолеты, деньги, телефоны, квартиры, все это был круг его забот. Команды, которые он встречал, всегда жили в лучшей гостинице Питера. Вообще, надо сказать, что администратор команды мастеров — это одна из труднейших позиций в команде. Редко кто мог работать, не унижая своего достоинства, с футболистами, с их амбициями, зазнайством, хамством — эй, подай, поднеси. Мотя был высок: попробовал бы кто-то обратиться к нему амикошоном — всё, враг не только его, но и вскоре всей команды. Мишка Филин брал на себя все. Мотя ходил походкой высокого человека, в макинтоше и большой грузинской кепке, хотя был настоящим уважаемым евреем, не скрывавшим, кстати, этого, и один вид его приводил в оцепенение администраторов гостиниц, стюардесс и даже министров торговли. В Баку кто-то из наших купил в универмаге отличную спортивную сумку из кожи, но последнюю. Все захотели такую, но… С Мотей проколов не бывало. Он позвонил куда надо и своим поставленным голосом сказал, что «надо». Наутро, когда мы улетали, в вестибюле стояло 27 кожаных сумок, таких, какие мы хотели. Мотя спустился вниз и сказал — сдайте мне по тридцать пять рублей и носите на здоровье. Мы знали, что она стоила чуть меньше, но ни у кого не хватило совести заикнуться об этом. И потом, мы понимали уже тогда, что живем в системе рыночных отношений. И даже не знали, устраивает это нас или нет. Мы просто знали…

«Ну что, Санек, заиграл в свою…» Обычно «заиграл» означало, что заиграл, то ли в основе, то ли вообще на своем месте показал максимум своих возможностей, реализовал себя. Добавка «в свою» означала, что «в свою игру». Но «игра» как всегда не добавлялась, и получалось образное, многозначное выражение — «заиграл в свою», т. е. в любом смысле, но в противоположном. В этом весь секрет наоборотного, ирреального, зазеркального мира футбола. В лексике, в образах, в словечках он выражался еще точнее. Допустим, ты играл все время, ну, два-три матча хорошо, и четвертый, как уже определено было раньше, «отвозил тачку». Идешь понурый с поля и слышишь от своих же друзей — «Санёк, не переживай, заиграл в свою…» Отсюда весь строй мысли от противного. Не пил, не гулял, был в порядке, играл в основе — вдруг закирял, загулял, задымился, сел на банку — вот и говорят — «заиграл в свою…» Отсюда все — шел по улице, вдруг зацепился за проволоку, упал в канаву — «заиграл в свою», поймал телку и она тебя наградила — «заиграл в свою». Откуда это? Очевидно, от мимолетности состояния игры — она промежуток меж двух темнот, всплеск. Игра, прелесть, это чужая, чужое, «заиграл в свою», заиграл в свое обычное состояние от небытия до небытия, игра — свет, жизнь, но нечто потустороннее, твое, но чужое. На поле в лучшей форме, с мышцами, рвущимися из кожи, это от Бога, а в шашлычной на «Автозаводской» с синим стаканом водки и рыгаловкой потом — «заиграл в свою»…

Когда-то, говорят, играли просто с мячом, отбирая его друг у друга, но потом подняли глаза к небу, поняли, что если жизнь ограничена, то и поле игры должно быть ограниченным. Нарисовали прямоугольник и поставили в ворота человека, который обладает единственной привилегией — брать мяч руками, прерывать ход игры, — вратаря. Это уникальное допущение, ибо по правилам он может все то же, что и полевой игрок, если покинет ворота, плюс играть руками в штрафной. Единственный, кто внес равновесие в мир, — это Бог. Единственный, кто может вывести мир из равновесия, — это человек, совершающий поступок на уровне Бога. Так вот, кто это делает, — тот, кто забивает гол, — он взрывает пространство, он поднимает стадион на ноги, он не просто мячом пересекает линию запредельного, он прорывается в другое пространство, где ему соперник — Творец. Случай гола неслучаен: Бог захотел сравнения себя с человеком, с человекобогом. Лучшие игроки, забивалы, слишком много раз искушали Господа показать свою слабость — человека, который может соперничать с ним, и поэтому после нескольких великих попыток поселял в нем дьявола. Отсюда разрушение семей, быта, саморазрушение после завязки, мучения, болезни, метания духа. Бог гневается, а футболист не понимает, отчего его бросает, спившегося, то в петлю, то под колеса. «Санёк, не запьешь — не заиграешь», — это говорили мне тогда, когда я еще только начинал, но меня уже искушали дьяволята, готовя к большому злу, которое, как известно, человек совершает прежде всего против самого себя. Но я держался, искушение футболом было для меня самым великим прегрешением в моей жизни, ибо я пытался стать на уровень Творца. А он именно этого не прощает. И все-таки искушение велико — забить и нарушить линию разделения между высоким и низким, между бытовым и божественным, заставить людей вздрогнуть и ликовать именно из-за тебя, а не из-за НЕГО. Это и есть искушение! Вот почему многие великие игроки — великие страдальцы, их жизнь — это жертва Творцу за уровень Творца. Так погибли великие — Стрельцов в 53 года от рака, Виктор Понамарев, выбросившись в пролет между этажами, Валера Воронин, переползавший спившимся проспект имени главного гэбэшника страны, изощренного прокуратора совдепии Андропова, наконец, Анатолий Кожемякин, которого, как огромными ножницами, разрезал лифт собственного дома, когда он застрял в нем и, разбив стекло, пытался выбраться из него на крик жены… Это только великие примеры, а сколько забытых ныне погибли так? — блестящий футболист Виктор Сучков, которого забрало море и выбросило его великолепное тело на берег Коктебеля, два дня болтая его, как пробитую лодку на волнах, напоминая — не надо, не надо так хорошо, дьявол не прощает. Когда его хоронили все друзья футболисты, то в тишине поминальной комнаты «ритуальная женщина» дважды путала его отчество, ибо для нее это был обычный покойник из десятка в день. На что, сам уже теперь покойный, Валера Захаров, тихо, но неожиданно на весь зал прошептал — «Виктор Иванович, сука…» Кто мстит, кто совращает… Больше твари земные. Никогда не забуду историю, как два великих португальца Эйсебио и Колуна, счастливые после выигранной игры, бросились в зеленый клубный бассейн после душа, да так и застыли в нем, ибо мстящие конкуренты подключили ток высокого напряжения к воде. Их тряхануло так, что после долгого лечения они так больше и не заиграли. Великие, они так и стоят перед моими глазами впаянными в огромный кусок электрической воды бассейна. За что они рассчитались, кто оплатил электроэнергию дьявола? «Акулы среди нас» (Г.Аполлинер).