Футболь. Записки футболиста - Александр Ткаченко

Дубль иногда превращался и в отстойник, где некоторые заканчивали, некоторые готовились к переходам в дальние командочки — катать за хорошие бабки, но не знаменито. В дубле можно было себе кое-что позволять, внимание было к тебе не ахти какое, хотя все по большому счету зависело от тебя. Ведь чем велик футбол? Неподкупностью самой сущности игры. Ведь в «основу» по блату не поставят, ведь в команду по блату не возьмут и по блату же не пригласят в сборную. Вот когда ты становишься «одним из», тогда и начинаются соблазны. Можно и игрушку продать, можно и сачкануть, можно и тренера послать… Но это все поведенческие мотивы, а к самой футбольной сути они не имеют никакого отношения. Однажды мы были наказаны очень неожиданным случаем за такую вот измену себе и футболу. Улетали как-то из Ташкента осенью. Настроение было хорошее — основа сыграла вничью, дублем мы шлепнули «Пахтакор». В аэропорту вдруг оказалось, что шестнадцать билетов есть на один рейс, а остальные — на два часа позже. Начальство, собравшись в кружок, решило — основной «Локомотив» улетает к женам побыстрее, а нас, двенадцать человек, во главе с врачом команды и вторым тренером отправят домой вторым самолетом. И они улетели. Что делать нам, молодым и победившим, без глаз Бориса Аркадьева? Ну, конечно же, мы пошли в ресторан. Лагман, узбекское сладкое вино и тягучая осенняя жара сделали свое дело. Вскоре на скамейках, прямо перед взлетно-посадочной полосой, положив ноги на сетку с мячами, мы уютно закемарили. Нас разбудил страшный грохот турбин выруливающего прямо на нас «Ту-104». Но самое ужасное, что когда самолет остановился, то по его трапу начала спускаться… наша, улетевшая четыре часа назад команда во главе с Борисом Андреевичем Аркадьевым. Они пошли прямо на нас. Естественно, мы были заметно поддавшие, а наш второй тренер и совсем был на бровях. Уже слышалось чеканное слово Аркадьева: «И это — советский педагог», — и тявкающее — начальника команды: «Запакую в армию». Конечно, мы спалились круто — с кого сняли зарплату, кого отчислили. Но главное не в этом, главное было в новости — самолет вернулся назад, пролетев два часа в сторону Москвы, из-за того, что в этот день снимали Никиту Сергеевича Хрущева и всем самолетам гражданской авиации, поднявшимся в воздух, было приказано вернуться в порты вылета. Вот так политика входила в наше наивное футбольное дело.

Мы и представить тогда не могли, насколько надолго и насколько мертвяще. Говорят, что когда первое лицо страны поднимается в воздух, то всем остальным пернатым дают указание сменить курс и идти на посадку, ждать пока ОНЕ не приземлятся где-нибудь в Крыму или в Бомбее. Одной из самых достоверных версий гибели в 1975 году команды «Пахтакор» было именно то, что самолетам уже на большой высоте и слишком поздно был дан указ о возвращении, потому что наш дорогой Леонид Ильич отправлялся на юг, отдыхать. Вот так мы им мешали жить не только на земле, но и в воздухе.

Футболист иногда поднимается в команду из таких темных жизненных низов, а затем опускается, что его появление на поле на несколько лет — это единственный проблеск в жизни. Что потом? Нет, даже не забвение — исчезновение, стирание, можно себе позволить все, что угодно, жизнь вести какую угодно, был такой игрок — все его звали «Саня-Смык» или «Смычок». Из блатных, с окраины города, где нравы были лютые — друзья, братья, жены жили какой-то непонятной тайной жизнью иного мира и даже успех младшего брата в футболе был чем-то мешающим им, Смык играл здорово, но его в команде побаивались все именно за эту непонятную черноту. И как он пришел в свете прожекторов вечернего стадиона, так он и ушел — молча, поблескивая золотой фиксой и зажимая бычок папиросы в кулаке. Однажды мой друг, игравший с ним немного, пошел к нему домой по каким-то делам. Его пустили в подвал. Там сидел Смык со своим братом, играли в карты и пили стаканами водку. «Чего это вы забухали по-черному?» — спросил мой друг. Смык ответил спокойно, сдавая карты: «Да вот брательник жену зарезал, что-то не так сделала». В ужасе он не поверил, но его подняли и открыли вторую комнату. Там лежала мертвая окровавленная женщина. А они потом спокойно еще играли в карты, предупредив его, мол, если кому скажу, то достанут где угодно. Так все вроде и было, но самого Смыка через месяц зарубили топором в том же подвале свои же кореша…

Меня всегда поражало то, что человек, способный творить прекрасное, с таким же успехом может жить самыми низменными животными инстинктами. А может быть, он и в футбол хорошо играл в силу этого же животного чутья. И никакое это не мастерство — просто чутье охотника на гол, на хороший удар — какая разница, по чему хорошо бить — по мячу или по голове. Футбол распаляет такие страстные чувства в игроке, что диапазон действия его жизненных сил колеблется между депрессивным упадком и депрессивным подъемом. Заметьте — депрессивным дважды. Футболист, после того как он завязал играть, находится именно в этом состоянии всегда. Случай Сани Смыка редкий, но именно как крайний, очень показателен. Странно, почему футбол, такая красивая и благородная игра, не воспитывает в самих исполнителях такие же чувства?

Когда я тренировался в юношеской команде, то всегда засыпал с одной мыслью, что от того, как я буду прибавлять в мастерстве, на моих ногах будут вырастать невидимые хрустальные бутсы. И чем лучше я буду обращаться с мячом, тем совершеннее будут становиться и они — плотнее садиться на ноги, шипы — острее, чтобы крепче цепляться за траву. И наоборот — если я плохо буду работать с мячом и техника моя будет становиться хуже, то хрустальные бутсы начнут терять свой блеск. Все это имело какой-то фрейдистский смысл — мяч порой снился мне в виде голой женщины, я засыпал с ним, и мне было тепло… Но когда на следующий день на тренировке я вдруг, при плохой обработке мяча, слышал за спиной от тренера — «жестко останавливаешь, следующий раз надевай валенки», то я начинал верить в эти бредни. Но приход в команду мастеров сразу поставил все на свои места — там не до хрустальных башмачков, не до мечтательных снов, там надо было играть сразу, высыпаться, много есть и бегать, бегать, бегать…

Кстати, переход из юношеской или клубной команды в команду мастеров — это действительно событие, ибо все что было до этого, — детство твое и детство футбола. Дальше начинались серьезные мужские игры, менявшие тебя в корне. В юношеском футболе не было такой ответственности, ибо там не решался вопрос денег. А поскольку он в футболе был всегда главным, то ответственность вырастала на несколько порядков. Меня и поставили, помню, в первый раз на место левого крайнего не потому, что я им был, а подальше от своих ворот, чтоб, не дай Бог, чего не испортил. Хотя играл я вообще с детства и потом уже полусредним.