Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

костюмы. Висели в шкафу лет десять, пока мы их не выбросили. И мужская обувь – туфли. Тоже все ушло в мусорку» (Елена Айзикович). В значительном количестве ситуаций (в том числе в ситуациях, тщательно смоделированных при сборе гардероба в воображении будущих эмигрантов, – см. раздел «„Не ту мы женщину одевали“: вестиментарные ожидания от новой реальности и подготовка гардероба к эмиграции») вестиментарные коды оказались иными, нежели представлялось моим респондентам. Самым ярким примером стало, по признанию многих, несовпадение с реальностью самых безопасных вестиментарных ожиданий, – ожиданий о том, в чем принято и придется ходить на работу. Здесь действительно – за очень редкими исключениями, связанными, по всей видимости, с причинами, о которых речь пойдет в следующем разделе, – оказались не к месту костюмы, – и мужские, и модные в тот период женские, и женские пиджаки, и «приличная» обувь, и строгие рубашки (те самые, с пуговицами!), входившие в гардероб обоих ведущих гендеров. Эти предметы гардероба, особенно используемые в изобильных сочетаниях, могли не просто маркировать сотрудников как эмигрантов, но и ставить под вопрос современность и полноту их знаний в стремительно меняющемся мире: «Ты был не просто „совок“, ты был отсталый „совок“ в своем коричневом костюме, и я вдруг понял, что в разговорах мне пытаются объяснять очевидные вещи по работе. Я на второй день работы запихнул его (костюм. — Л. Г.) с трудом в мусоропровод и купил на уличном развале две черных футболки и пару джинсов за десять долларов, и дела стали нормально идти» (Igor A.). В этих примерах (список которых ни в коем случае не претендует на полноту) можно, при желании, отчетливо увидеть, что «вестиментарная неадекватность» не просто интуитивно считывалась эмигрантами из числа моих респондентов – она нередко так или иначе напрямую транслировалась представителями внешней среды. Неудивительно, что связанные с этим переживания зачастую были мучительными и требовали выработки копинг-стратегий, помогавших пережить и – если человек был в этом заинтересован – изменить ситуацию. Однако прежде, чем перейти к разговору о копинговых стратегиях (см. раздел «„Освободиться для новых опытов“: копинг-стратегии в ситуации вестиментарной уязвимости»), мне хотелось бы рассмотреть причины, вызывавшие столь значительный разрыв между той вестиментарной реальностью, которую ожидали увидеть многие будущие эмигранты из позднего СССР, и той вестиментарной реальностью, в которой они действительно оказались.

VI. Through the Iron Looking Glass: возможные причины разрыва между «вестиментарными ожиданиями» и «вестиментарной реальностью» позднесоветской эмиграции

Что, собственно, порождало несоответствие между вестиментарным миром, к которому готовились эмигранты из СССР, и тем, с которым они столкнулись, когда наконец пробрались «сквозь железное зеркало»? Мне видится, что речь идет в первую очередь о четырех причинах.

Первая причина опознается относительно легко: как уже было сказано, воображаемая реальность оказалась воображаемой. Женщины-врачи не носили мини-юбки из кожи питона под белыми халатами – люди в повседневной жизни в Израиле, США или Германии не одевались, как в мыльной опере «Династия», – особенно молодежь, но и их родители тоже. «Западная мода», которую мы опосредованно наблюдали за железным занавесом в период издыхания Советского Союза, вероятно, была столь же кинематографична, сколь и преувеличена, – как плечики наших богатых люрексом «американских» свитеров, произведенных в Турции и купленных на знаменитой одесской Староконке. Вторая причина несоответствия гардероба советских иммигрантов новой реальности, на мой взгляд, менее очевидна. Я бы предложила подумать о том, что в странах, где многие из нас оказались, социальная роль одежды в целом отличалась от той, которую она играла в позднем Советском Союзе. Я бы осмелилась повторить, что в рассматриваемый период (и, вероятно, не только тогда) СССР был местом, где удельный вес гардероба в построении социальной идентичности был чрезвычайно высок, поскольку в обществе так называемого всеобщего равенства символический язык неравенства и статуса был, на самом деле, чрезвычайно детализирован. Это был не язык брендов и цен, а язык множества незаметных переменных, и наш наряд играл огромную роль в уравнении. Говоря о третьей причине, необходимо добавить к вышеперечисленному уравнению очень важный фактор: «прогрессивное» советское общество во многих отношениях было архаичным по сравнению с новыми обществами, куда попали наши эмигранты; чем архаичнее общество, тем, кажется, более очевидны способы, которыми символы вашего статуса буквально носились на наших плечах и рисовались на наших лицах. В то время как большинству подростков в Оклахоме не требовалось, чтобы их школьная одежда была сшита на заказ, чтобы выглядеть «прилично»[16], их сверстникам из Владивостока это иногда было необходимо. Даже очевидный советский дефицит – неспособность купить те вещи, которые вы хотели и должны были носить, чтобы чувствовать себя «прилично» (или, напротив, «неприлично»), – не мог объяснить огромное символическое значение модной одежды после начала перестройки и количество усилий и ресурсов (при их наличии), часто вкладываемых в гардероб. И наконец, я хотела бы упомянуть причину, которая, вероятно, является самой важной, самой неочевидной для многих моих респондентов и, следовательно, самой легкой для игнорирования, насколько я понимаю. Она почти не имеет отношения к покупке, транспортировке или ношению одежды и имеет прямое отношение к социальным статусам и социальным структурам в позднесоветском обществе. Представим себе следующую картину: отец-хирург и мать – научный сотрудник с единственным ребенком живут в Чикаго. Какова их жизнь? Что они носят на работу? Как одеваются в свободное время? Каковы вестиментарные стратегии их дочери-подростка? Что бы нам ни подсказало наше воображение, это определенно не та ситуация, в которой оказалась типичная семья хирурга и научного сотрудника, только что переехавших из СССР в Чикаго в 1988–1991 годах. Из-за специфики политической ситуации большинство советских эмигрантов в тот момент составляли семьи, где все взрослые имели академические степени или учились для их получения. Это определенно не означало, что они в каком-либо отношении принадлежали к финансовой элите СССР, – но это означало, что они в основном чувствовали себя людьми, которые заслуживали права быть одетыми «прилично». Более того, по словам моих респондентов, когда они наконец получили деньги, необходимые для обновления гардероба перед эмиграцией, они часто ощущали, что наконец могут одеваться «как заслуживают» в соответствии со своим социальным и интеллектуальным статусом (см.: «„Состоятельная модница“: предотъездное бытование „эмиграционного“ гардероба»). Однако после эмиграции переход этих семей вниз по социальной лестнице оказывался в подавляющем большинстве случаев радикальным – по крайней мере, в начальный период. Это часто означало необходимость заниматься неквалифицированной работой, долгие периоды безработицы или существование на пособия, и это определенно означало полное исключение из жизни тех местных социальных слоев, к которым наши респонденты и их семьи должны были принадлежать с профессиональной точки зрения, – слоев,