Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

— Вон, вдалеке, вышки видишь? Город закладывать будут.

Вскоре вышки исчезли, ушли за горизонт. Концерт кончился. И опять молчание, опять тишина. На этот раз нарушил ее Назар. Не глядя Байраму в лицо, спокойным, чуть глуховатым голосом он стал рассказывать об Аманлы, о Машате. Рассказывал вяло, как бы через силу. Потом взял себя в руки, собрался, и голос его зазвучал уверенно и ровно. Он ни на кого не жаловался, ни на кого не пытался свалить вину. Байрам был благодарен ему за это, больше всего он боялся, что брат станет оправдываться.

— И что ж ты решил делать? — спросил Байрам, когда Назар замолчал. Вопрос прозвучал требовательно и строго. Назара резанул его тон.

— Не знаю. Еще не решил.

Байрам мельком взглянул на брата. Лицо напряженное. Все было ему сейчас мучительно: рассказывать о Машате, сидеть в этой машине, слышать звуки дутара, А уж отвечать на такие вопросы просто невыносимо. Назар не сомневался, что брату все известно, что он только ждал признания, для того и поездку эту затеял. Ну что ж, он своего добился. Теперь чего хочет? Чего молчит? Видит ведь, каково ему. Давно все обдумал, и совет у него готов, а молчит, ждет… Ну что ж, мучай, испытывай брата, только знай, кулаком себя в грудь бить — такого не будет!

— Я Гурту верю, — после долгого молчания сказал Байрам. — Он человек кристальной чистоты.

— А я что, не верю? Я только говорил и сейчас скажу: характер у Гурта скверный. Тяжелый характер.

— Это ты себе в оправдание.

Разговор пресекся. До самого канала ехали молча. У плотины Назар остановил машину и, подняв капот, начал возиться в моторе.

Байрам быстро взошел наверх, жадным взглядом окинул окрестности. Берега канала густо заросли, он был похож на обыкновенную реку, только очень прямую, течет куда-то через необозримую, бесконечную пустыню… Да, самая настоящая река, и не скажешь, что все это сделали люди.

Байрам так долго смотрел на стремительно мчавшуюся воду, что ему начало казаться, что он и сам мчится куда-то вместе с этой мутной, коричневатой водой… Он попытался представить себе, как жили и как работали люди, построившие канал, и память послушно возродила газетные фотографии, кадры многочисленных кинохроник. Люди были удивительно похожи друг на друга, это было как бы одно обобщенное лицо — строитель канала. А ведь здесь трудились сотни, тысячи рабочих: бульдозеристы, крановщики, монтажники — все разные, непохожие друг на друга. Пустыня запомнила их, запомнила их голоса, все она знает, все помнит…

А тишины здесь нет, отняли люди у пустыни ее извечную тишину. Вон как клокочет, шумит, рвется из-под плотины вода! Белая, лохматая от пены, с ревом мчится она по четырем бетонным каналам в единое мощное русло. Тысячелетиями лежали эти пески, и многие племена и народы строили здесь поселки, возводили города, пытались укротить пески, покорить, подчинить себе пустыню. И всегда приходилось им уступать, пустыня была сильнее. Она засыпала их жилища, заметала песком следы. Люди погибали от безводья или навсегда уходили отсюда, кляня беспощадность пустыни. А теперь все. Теперь пустыне придется уступить, покориться, эту реку ей не завалить, не засыпать. Вон какая она могучая, стремительная, огромная! Вечно будет стоять здесь этот немолчный, живой шум. Чудо — говорят о канале. Конечно, чудо, иначе не приезжали бы сюда люди со всех концов земли. Только зачем это слово? Что оно объясняет? Разве дает оно возможность понять людей, которые строили и построили этот канал, людей с прокаленными солнцем лицами, с песком в волосах, с руками, лежащими на раскаленных зноем рычагах?.. От беспомощности придумали журналисты это слово, от неумения понять, вникнуть, объяснить.

Ну, а ты, ты сам, как ты участвовал в этом? "Чудо" творили здесь, рядом, на твоей земле, и, когда заходила речь о канале, ты тоже говорил, что пустыня станет цветущим садом, что претворяется в жизнь извечная мечта народа. Дальше этого ты не шел. Тебя не беспокоило, что для тебя творцы "чуда" — лишь кадры многочисленных кинохроник. Ты даже писал о них стихи, ничем не отличающиеся от десятков других таких же.

Ты участвовал во встречах и диспутах, выступал на собраниях и заседаниях, сидел в различных президиумах. За последнюю книгу тебя разругали. Ты решил взять реванш, но за материалом снова обратился к оскудевшим уже запасам детских впечатлений — это было все, что ты имел.

Ты написал поэму о Назаре. О том Назаре, которого знал в юности и о котором писали в газетах и говорили по радио, о котором сам он рассказывал тебе в нечастые свои наезды. Получилось два образа: один — мальчик на перепаханном поле, живой, страдающий, другой — некий земледелец вообще. Ты не мог написать иначе, ты не знал этих людей, ни Гурта не знал, ни Машата. Да и Назара тоже.

"Чтобы знать, надо видеть. Но чтобы видеть по-настоящему, надо жить тем, что видишь, нельзя быть сторонним наблюдателем…"

А неужели ты был им, Байрам? Неужели только твой брат Назар, его судьба, его беды по-настоящему связали тебя с деревней? Неужели Гурт и Машат были для тебя лишь интересными человеческими типами: один положительный, другой отрицательный? А ведь, пожалуй, так… Когда ты впервые увидел портрет Гурта, он поразил тебя прежде всего как прекрасный человеческий экземпляр… Равнодушие. Это было оно. О нем говорила Абадан.

Машина выехала к самому водохранилищу и вдоль берега покатила к поселку. Противоположного берега видно не было, вода на горизонте смыкалась с небом. Солнечные лучи серебрили гребешки невысоких взлохмаченных волн. Кое-где выступали из воды поросшие камышом островки. Неспешно скользили по воде утки. Заметив машину, они не переполошились, не снялись сразу, а неторопливо свернули в камыши.

Байрам вышел, захлопнул дверцу. Лицо обдало влажным ветерком. Он бросил взгляд на воду и невольно закрыл глаза — солнечная дорожка сияла нестерпимо. Назар снова открыл капот, уткнулся в мотор. Скверное у него настроение. Иначе и быть не может, на его месте любой затоскует.

Байрам спустился вниз, к самой воде. Маленькие быстрые волны, догоняя одна другую, с плеском разбивались о берег. Берег был песчаный, чистый…

Байрам много слышал об этом водохранилище. Видел множество фотографий, и все-таки ничего подобного не мог он себе представить. Человеку пустыни не с чем даже сравнить этот бескрайний водный простор. Говорят, когда-то очень давно в этих местах был город, большой и красивый. От него осталось только название "Хан-хауз" — "Ханский водоем". Наверное, у хана действительно был большой хауз, и люди дивились ему,