Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров - Октавиан Стампас

— Так или иначе, я не выполнил просьбы тех негодяев, — рассудил он. — Поэтому не имею права воспользоваться их платой. Если посмотреть на дело с другой стороны, то негодяи нанесли вред вам, а не мне, поэтому обязаны загладить свой грех справедливым откупом. Эти пятьсот динаров несомненно принадлежат вам.

Рыцарь Эд с улыбкой посмотрел на меня.

— Действительно, — кивнул я с самым чинным видом. — Они испортили мне завтрак, а что может быть дороже своевременной трапезы перед дальней и опасной дорогой?

Так, со смехом, мы обменялись с Варданом кошельками, вовсе не равными по весу, а затем, наскоро собравшись, поспешили в дорогу.

Без особых злоключений, если только не считать тарантула, которого мне пришлось выгонять из-под тюфяков и прочь из шатра на следующей стоянке, мы достигли гор, возвышавшихся за пределами Румского царства.

Нас встретил пограничный разъезд греков. Напыщенные всадники в медных шлемах с петушиными хохолками долго разглядывали нас, морщились и шмыгали носами. Комтур долго переговаривался с ними, показывал пайдзу и какой-то пергамент. Наконец оставшийся у нас от Вардана кошелек сравнялся по весу с тем, который мы оставили в его собственных руках, после чего всадники соизволили приветствовать нас гостеприимными улыбками.

— Мессир, дальше нам придется ехать вдвоем, — сказал мне рыцарь Эд. — Девять рыцарей представляют для их государства слишком могучую армию.

Комтур простился со своими братьями, попросив их честно присмотреть за караваном Вардана, и мы тронули коней.

На самом краю Рума, где росли нежные синие цветочки предгорий, я оглянулся и бросил последний взгляд на славное воинство и простиравшуюся за ними безжизненную долину.

СВИТОК ВТОРОЙ. ТРАПЕЗУНДСКАЯ ИМПЕРИЯ

Осень 1307 года

Сумрачные горы, поросшие темными лесами и кустарниками, высились перед нами. Казалось, будто бы воинство древних титанов в незапамятные времена выступило из этих суровых земель на покорение Божьего мира, но было поражено дланью Всевышнего, и кровь великанов застыла в их жилах, а плоть обратилась в гранитную твердь.

Серые клочья туманов медленно стекали в ущелья с их могучих плеч, с изъеденных ветрами и дождем шлемов и потускневших доспехов.

Трое воинов из разъезда взялись проводить нас по ущельям до крепости, называвшейся Кигана, в которой сидел наместник Трапезундского императора и откуда он правил этим неприветливым краем.

Мы долго продвигались по узким извилистым дорогам, и порой наши провожатые торопились вперед и на некоторое время скрывались за поворотом. Свои внезапные вылазки они объясняли тем, что необходимо обезвредить разные хитроумные ловушки, выставленные для непрошеных гостей из Рума и укрепить особыми штырями и подвязками некоторые мосты.

— Хитрые греки, — с улыбкой вздыхал Эд де Морей.

Переступая в опасных местах через безобидные остовы упавших сверху деревьев или объезжая ничем не примечательные валуны, мы не могли догадаться, где здесь способна таиться смерть. Только однажды, когда мы выразили вслух недоверие ко всем угрозам, греки похвалились своими выдумками и показали, как обычный и внушающий полное уважение мостик без всякой жалости сбрасывает своего очередного господина вместе с его свитой, когда идущий первым достигает другого конца моста. Разумеется, ловушка просыпалась только в том случае, если непрошеный гость следовал с юга на север, то есть двигался со стороны Рума.

— Греки — любители тихой и благополучной жизни, мессир, — сказал мне рыцарь Эд, заметив на моем лице мину презрения. — Древний, уставший народ. Вроде старика. Воинская доблесть им уже давно не по нраву. Едва ли не десять веков подряд их лучшими полководцами были кастраты из сообразительных евнухов дворца. Вот чем все и объясняется. Здесь же, на этих границах, их постоянно тревожат своими набегами туркмены. Греки считают, что христианину недостойно погибать в схватке с иноверцем, поэтому и почитают хитрость и увертливость едва ли не главными признаками сошедшей на них благодати. Так что не судите их слишком строго, мессир.

— Не осуждаю, — соврал я, — но невыносимо постоянно держать в уме всю тяжесть своих собственных капканов и думать, как бы не угодить в них самому.

— Уверяю вас, мессир, что последнее как раз и не доставляет для греков никакого труда, — с усмешкой отвечал мне комтур. — Это, как уверял меня однажды наместник, даже нравится им, обостряет мысли, подобно перцу, украшающему вкус и ускоряющему сварение желудка. Если кто из своих попадет в ловушку, то они скажут, что одним худым греком стало меньше, а значит, крепких рассудком и хитроумием осталось больше. Однако, мессир, признаюсь, что мне не жаль ни греков, ни туркмен, но я опасаюсь за своего Калибурна.

И он весьма многозначительно посмотрел на меня.

— Выходит, брат Эд, что за его всадника вы не опасаетесь, — сказал я, разумеется, желая задеть его чувства.

— Вам тем более нечего за него опасаться, мессир, — сухо ответил мне рыцарь Эд, отбив мой выпад, после чего некоторое время мы ехали молча.

— Простите меня, брат Эд, — наконец повинился я, справившись с гневом своего юного сердца, ведь в ту пору я действительно еще был юнцом, хотя, как и все юнцы, не, подозревал об этом. — Я подумал весьма дурно, брат Эд.

— Напротив, мессир, долг принести извинения за мной, а не за вами, — с радостью откликнулся рыцарь Эд, и даже конь его двинулся вперед веселее. — Простите меня, мессир. Я до сих пор считаю себя рыцарем Храма, но я уже — не рыцарь Храма, раз цитадель моего сердца сдалась без боя и на самых позорных условиях.

— Может, я по причине своего беспамятства и ошибаюсь, однако нахожу условия сдачи не только не позорными, но и весьма почетными, — уверил я рыцаря Эда, стараясь оправдать сдачу не столько той крепости, которой командовал он, сколько своей собственной. — И при том полагаю, что чутье, с коим не совладать хитроумию всех греков, вместе взятых, поможет загадочному всаднику спастись не только самому, но и сохранить жизнь вашему верному Калибурну.

Последние слова я произносил уже довольно осипшим голосом, ибо сырой и зябкий туман, какого я не встречал в Руме, сползал с горных вершин не только в ущелья, но — и в мое горло и даже во внутренности.

— Мессир, запахните грудь плащом, — заботливо проговорил рыцарь Эд. — Мы движемся как-никак на север. И я должен доставить вас до назначенного места живым и здоровым.

Как ни торопились мы вместе с нашими провожатыми, однако, лишь когда стало уже заметно темнеть, высоко впереди появилась первая цель нашего путешествия по дорогам Трапезунда.

Я присмотрелся вдаль сквозь туман, обещавший вот-вот превратиться в настоящие чернила, и различил на одном из окаменевших великанов грозный шлем предводителя древнего воинства.

— Кигана, — указав на него, произнес рыцарь Эд. — Скоро теплый ночлег, мессир. Вы увидели дворец великого кефала Льва Кавасита. Здесь столица Халдии, южной провинции Трапезунда. Мой старый знакомый, Лев Кавасит, правит этими горами уже двенадцать лет. Не сомневаюсь, что он устроит в нашу честь такой прием, на который не хватило бы средств даже у румского султана, упокой Бог его неверную душу.

— Прием уже начался с самых изысканных угощений, — развеселился я в предвкушении очага и горячего питья. — Их подавали одно за другим, но, слава Богу, проносили мимо.

Скакавшие впереди нас греки озарили сырой сумрак светом факелов, так что дальше мы двигались, окруженные облаком красноватого сияния, по-видимому ничем не отличаясь от духов здешних расщелин и пропастей.

Наконец, за очередным поворотом, узкая дорога как бы растеклась вширь, образовав ровную площадку перед отвесной стеной гранита.

Я догадался, что передо мной не скала, а цитадель Кигана только тогда, когда за решеткой крепостных ворот тоже замелькали огни. Затем раздались негромкие голоса, которые сразу заглушил тяжелый скрип и лязг цепей. Так врата с некоторым недовольством, но все же проявили гостеприимство, и из них навстречу нам двумя ровными рядами выступили факельщики в полном боевом снаряжении, в доспехах, а также с копьями и мечами.

Между ними, грузно прихрамывая, двигался человек, как мне показалось очень больших размеров. Подойдя к нему ближе, я заметил, что он облачен в очень широкие одеяния, которые рыцарь Эд назвал мне потом тогой римских цезарей.

Повелитель мрачной крепости и не менее мрачного края встречал нас, широко и радушно раскинув руки.

— О, несокрушимый Аякс, блистающий доблестью меча и золотом чести, великолепный друг мой Эд, краса франкского воинства! — густым и звонким голосом приветствовал Лев Кавасит предводителя румских тамплиеров, довольно сносно выговаривая франкские слова. — Несказанно рад видеть тебя в подвластных василевсу и мне землях!