Социализм для джентльменов - Бернард Шоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Публика, к которой принадлежат и лица, не посещающие театр, вовсе не обязана, как критик, или оставаться преданной театру, или отказаться от него. Но публика, посещающая театр и покровительствующая искусству, должна раз навсегда решить – должно ли искусство служить религии или нет. Совершенные прежде промахи могут служить уроком в этом отношении. Так, например, музыка издавна играла большую роль в народной фантазии. Воображали, что жители небес занимаются только этим искусством. Пророки, появлявшиеся на земле, могли писать сочинения, и передают, что святой Лука нарисовал портрет Девы Марии; но кто бы мог предположить, что на небе существуют рисовальные станки, чернильницы или пишущие машины? Но чем было бы небо без ее арф, труб и хора ангелов? Благодаря соединению таких представлений Генделю не встретилось никаких препятствий при популяризации его оратории.
В концертном зале воспроизводили его Самсона и Далилу, Маноа и других лиц из библейской истории, и никто не возмущался по этому поводу. Но 130 лет спустя Сальвини узнал о том, что Самсон не подходить для воспроизведения на сцене. Театральной публике очень хотелось и было очень любопытно увидеть, как он спокойно уходит с воротами города Газы на спине, как он одной рукой перекидывает через плечо собственного отца и, наконец, как он гибнет между колоннами среди толпы немых филистимлян. Но среди публики, не посещающей театр, это могло вызвать неудовольствие; и поэтому Сальвини мог выступать в роли Самсона только в гораздо более пуританской стране, – в Америке. И даже музыка должна была делать нелепые уступки этому ханжеству. По поводу сочиненной Бетховеном оратории «Der Olberg» возник вопрос о том, распространяется ли привилегия Генделя и на новое сочинение. После, приблизительно, тридцатилетнего раздумья пришли к удивительному решению, изменить «Den Olberg» в «Engedi» и сделать Давида главным действующим лицом.
Тридцать лет спустя эта самая оратория воспроизводилась, не возбуждая ни малейшего протеста, на празднествах в Лидсе; и тогда только стало ясно, какой бессмыслицей было это превращение «Olberg’a» в «Engedi». По тем же самым причинам от нас долгое время скрывали одно из величайших людских достояний «Mattiaus-passion» Баха. О, если бы дело касалось только добычи нескольких несчастных бриллиантов, мы не пожалели бы на это наших сил! И пусть никому не придет в голову, что наше теперешнее освобождение от таких пошлых ограничений является следствием какого-нибудь возвышения или перемены общественного мнения! Не было никакого возвышения и никакой перемены подобного рода. И, напротив, сорт тех людей, которые были против «Olberg’a», когда он впервые был исполнен в 1814 году постом в Друри-Лен-театре, еще более увеличился с тех пор. И они, так же, как и тогда, могут стоять в стороне от тех представлений, которые им не нравятся. Подобные ограничения всегда были плодом старания той полдюжины важничающих господ, побуждаемых меньше трусостью, чем своим желанием выставить напоказ свое ужасное качество, которое они называют «хорошим вкусом».
Так как вкус Гёте был еще хуже того вкуса, который обнаружил Генри Артур Джонс в четвертом акте своего «Михаила», то он избрал местом действия своего пролога к «Фаусту» не церковь в Кливигеддоне, а небеса и заставил Всемогущего так же приятно болтать с сатаной, как в книге Иова. Некоторые наши критики (в особенности же те, на которых не может пасть подозрение в том, что они читали Гете) будут возмущены этим и будут торжествовать по поводу того, что никогда не была сделана и не могла быть сделана попытка поставить пролог на английской сцене, хотя случай для этого представлялся при постановке Фауста в театре Лицеума. Но я, старый музыкальный критик, могу уверить моих коллег, что я многократно видел этот пролог ни более ни менее, как на английской сцене Ковент-Гарден – театра, который находился под управлением такого директора, как сэр Август Гаррис. И ничто не соответствовало более английскому духу, чем постановка этой сцены. На – переднем плане помещалось полотно с нарисованными на нем облаками. В самом верхнем углу справа (смотря от зрителя) находилось большое, освещенное белым светом отверстие, а в левом углу заднего плана находилось такое же отверстие, горящее красным пламенем. В этой красной дыре появлялся живой сатана и пел свою партию. Из верхнего отверстия в облаках пробивался белый свет и хор пел свои слова совершенно так же, как поется в оратории Мендельсона: «Саул, за что преследуешь меня?» Это повторялось столько раз, сколько ставился на сцене «Мефистофель» Бойто, и до сих пор мне не приходилось слышать, чтобы это производило какие-либо серьезные социальные последствия, и чтобы кто-нибудь был обижен, оскорблен или задет и деморализован, а напротив, – все были в восхищении и в восторге, разве только за исключением тех случаев, когда хор пел на тон ниже, что он, к сожалению, обыкновенно делает, когда поет за сценой.
Если в Англии желают воспроизвести что-нибудь художественное, это надо делать без лишних слов, как что-то само собой разумеющееся. Больше ничего не надо. Если же возбудить вопрос о том, допустимо ли это, то сейчас же подымится крик, что это невозможно и неприлично, и в особенности в том случае, если вопрос касается того, что уже постоянно делалось в течение столетий. Если бы собственники французской галереи спросили английскую [прессу и английскую публику о позволении выставить картину Уде, на которой Христос изображен сидящим в одной комнате и беседующим с людьми в цилиндрах и пальто, то те же лица, которые отдали бы многое, чтобы хотя украдкой посмотреть на эту картину, выразили бы категорическое запрещение. И обладатели французской галереи были достаточно умны, чтобы не спрашивать позволения. Они просто-напросто выставили эту картину и истинно религиозные посетители были глубоко тронуты и обрадованы. Если бы какой-нибудь скульптор спросил бы общественного разрешения выставить голую статую мужчины или женщины в Берлингтоне, то ему бы этого безусловно не разрешили. Но подобные вещи происходят ежегодно без разрешения и никому от этого не делается хуже. Человек, который старается разъяснить публике мораль какого-нибудь произведения искусства, является глупцом. Нужно показать только самое произведение искусства и пусть
