Социализм для джентльменов - Бернард Шоу

Но это обжорство всегда начинается ритуалом, который называется «застольной молитвой». Что же касается зверства, насилия, ужаса и возмутительной жестокости, то в этом отношении ничего не может сравниться с войной, в особенности, когда жертвами являются люди, завлеченные в это дело шиллингом ежедневной заработной платы, и когда это делается для возвеличения кровожадных дураков и трусов, спокойно и удобно сидящих дома и просматривающих сенсационные специальные корреспонденции. И все-таки ни одна победа не завершалась без «Тедеума», в котором христианские воины называют Бога соучастником своих преступлений и прославляют Его за это.

Но существует еще одно законом разрешенное учреждение, которое хуже, чем виселица и поле битвы, и существует терпимое занятие, которое пошлее, чем пьянство и более достойно проклятия, чем массовое убийство. И этим учреждением является театр; и этим занятием – посещение театра. Мы можем топить символы нашей религии в кровавых морях и опустошениях, осквернять их обжорством и грабежами, лишь бы только они были охранены от последнего позора, от воспроизведения на сцене. Если это имеет какой-либо смысл, если актеры бесчестные люди, которые отдают себя на удовлетворение страстей толпы, раболепствующей перед отвратительными пороками, то что же тогда я, критик, готовый за деньги знакомить широкую публику с этим ужасом, соблазнительно описывать и восхвалять те пьесы, которые мне особенно нравятся? И кто же тогда мои еще более падшие коллеги, которых наши театральные директора привлекают к себе лестью? Мы, очевидно, настолько более погрязли в пошлости, чем Мольер, которому во Франции отказали в христианском погребении, или чем тот балетный танцовщик, которому Лондонский епископ отказал в причастии (хотя это произошло, конечно, раньше, чем сэр Генри Ирвинг был возведен в дворянство), насколько сводник более пошл, чем тот, кто дает ему поручения.

Рассмотрим этот факт еще и с другой точки зрения. Говорят, что некоторые вещи слишком священны для того, чтобы их изображать на сцене. Слова «некоторые вещи» очень характерны; они напоминают мне того одаренного члена парламента, который обосновывал свою попытку исключить покойного Чарльза Бредлафа из нижней палаты, положением, что «человек должен верить в то или иное». Но так как тем не менее не следует выражаться легкомысленно неясно, когда говоришь о священных вещах, то мы заменим выражение «некоторые вещи» выражением таинства религии, что соответствовало бы мнению противников, если бы они относились к этому предмету достаточно серьезно, чтобы, вообще, иметь какое-либо мнение.

Пожалуйста, скажите нам, в чем заключаются эти таинства религии? Заключаются ли они в вере, надежде, любви, храбрости, жизни, творчестве; или же они заключаются в церковных стульях и кафедрах, молитвенниках, воскресных шляпах и праздничных платьях? Даже то громадное большинство населения этого острова, религия которого представляет собой чистое идолопоклонство вещественным символам, не будет отрицать, что первые являются сущностью религии. И я спрашиваю тех господ, которые думают, что церковные стулья и молитвенники слишком священны, чтобы показывать их со сцены, почему они никогда не протестовали против того, что в наших драмах разбираются вопросы веры, надежды, любви и все остальные главные вопросы религии? С уст наших сценических героев и героинь очень часто срываются самые святые имена, и на сцене они изображают переживание самых святых чувств.

В одной мелодраме, недавно ставившейся в Адельфи-театре, героиня произносит на сцене заупокойную молитву в то время, как ее отец бегает вокруг неё, как помешанный, борясь с решением застрелить ее, прежде чем индейцы возьмут их в плен. Критики, протестовавшие против четвертого акта «Михаила», против этого не протестовали. Конечно возможно, что они не поняли в чем тут дело, потому что на артистке в этой сцене не было никакой особой одежды; но я очень легко мог бы найти пример, для которого не было бы даже и такой невероятной извинительной причины. Главной причиной против драмы Джонса было то отношение к религии, которое отводит ей такое же место, как и самой жизни: что обличает чисто католическое воззрение. Но тому, для которого религия является лишь непроницаемым для дождя зданием, годным для общественного контроля по воскресеньям, такое воззрение будет не только неудобным, но оно решительно устрашит его; мне его жалко, но я должен его заверить, что британская драма всегда покидает ту территорию, на которой она себя неприятно чувствует. И кто захотел бы сделать попытку помешать этому, сам не избег бы неприятностей. Если я захочу показать силу критики, я смогу попытаться свести с рельс курьерский поезд, но никто не сможет упрекнуть меня в том, что я стараюсь задержать незаметное медленное движение глетчера.

Я изберу еще одну точку зрения. Утверждают, что театральное представление – это только ослепление и обман, нечто имеющее своею целью при помощи освещения, грима и мимики изобразить то, чего нет на самом деле. Допустим; но как нужно в таком случае относиться к картинам «Национальной Галереи», на которых при помощи полотна и разных красок изображены не только церкви и священнослужители, но и Триединое Божество? Разве распятие есть оскорбление той святости, которую оно изображает? Разве должны преследоваться религиозные сочинения, какими, с одной стороны, являются «Barabbas» и «The Sorrows of Satan», a с другой стороны, – «Фауст» Гете. Пуритане Кромвеля ответили бы утвердительно на все эти вопросы. Среди них были такие, которые, как реверенд (пастор) Михаил, думали, что жизнь и религия имеют одинаковое значение, и стояли не только за уничтожение театра, но также и за уничтожение всех портретов, всех картин, статуй, символов и представлений всякого рода. Те же, которые придерживались более удобной теории о «непроницаемом для дождя здании» и делили жизнь на священную и мирскую, покровительствовали мирскому искусству, наслаждались им, но ни под каким условием не хотели ничего знать о священном искусстве. Они хотели иметь портреты лиц своей семьи, но не желали иметь изображения святых и Божией Матери; они были музыкальны, но не желали иметь никакой музыки в церкви. Они охотно опустошили бы «Национальную Галерею» и сожгли бы на Трафалгар-сквере ее самые ценные сокровища; и в действительности они ворвались в соборы и уничтожили там все, что было подобно статуям, разрушили орган и разорвали в клочки ноты; короче говоря, они слишком любили искусство, чтобы желать его истребить, но все же наложили на него опалу. Расположены ли наши критики «непроницаемого для дождя здания» принять тоже самое направление? Готовы ли они совершенно проклясть искусство, или же это проклятие должно коснуться исключительно театра, а соборы, картинные галереи и библиотеки должны остаться в стороне? Если так, то нельзя будет избежать того следствия, что театр сделается местом позора и стыда; и мне придется вторично утверждать, что на самих критиков нельзя будет