Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крестьяне уверовали в благостного и беспомощного царя-батюшку, сходились по оврагам, глухим перелескам. Там принимали присягу, выбирали вожаков, повсеместно договаривались не платить податей, подготовлять оружие. С каждым днем ширился настоящий заговор, уже готовый перейти в восстание. И, как это бывает часто в нелегальных содружествах, все провалил доносчик.
Один баламут хватил лишнего в придорожном трактире. стал похваляться царским указом, буянил, грозился спалить окрестные поместья, а самих помещиков перерезать, как кур. Кабатчик без промедления донес куда следует об этих угрозах, и скоро по всей Черниговщине рыскали казачьи отряды. Под следствием оказались чуть ли не все, кто записался в дружину. Дознание длилось около двух лет.
Стефановичу и двум его ближайшим друзьям и помощникам удалось бежать из тюрьмы до начала суда. Побег был блестяще организован членом киевской группы Валерьяном. Осинским. Он сумел устроить Михаила Фроленко чернорабочим в киевскую тюрьму, там за «примерное поведение и усердие» его сделали надзирателем. А дальше уже проще простого было достать три комплекта военного обмундирования и вывести товарищей под видом солдат из тюрьмы.
Горячие головы увлеклись возможностью создания огромной черниговской дружины, не задумывались о том, что случилось бы, если бы поднялось восстание. Ведь народ узнал бы про обман. Все казалось просто — победителей не судят. Сдается, что эти крылатые слова не народная мудрость, а циничная выдумка тиранов.
В то время он и сам восхищался «Чигиринским делом». Вернулся из Италии в состоянии восторженном, с ощущением, что в России вот-вот произойдут большие перемены.
В Питере ходил по рукам присланный из тюрьмы рассказ Стефановича о чигиринцах. Когда прочитал — покоробило. Было что-то отталкивающее в радостном самодовольстве по поводу удавшегося обмана. Всякая ложь отвратительна. Но обманывать народ, хотя бы для его блага, недостойно революционера. И все-таки тут же нашел оправдание. В истории бывают такие моменты, когда насилие над собственным нравственным чувством тоже подвиг. А «чигиринское дело» стоит того. Это — начало громадного народного движения.
— Да ведь оно уже разгромлено. Кончилось,— раздавались трезвые голоса.
— Это не доказательство. Дружина быстро росла и продолжала бы расти все быстрее. И если бы несчастный случай с пьяным дружинником случился позднее, когда в дружине собралось тысяч двадцать, дело повернулось бы иначе.
Так вот тогда говорил. Теперь грустно вспоминать.
Грустно и больно. Через несколько лет это пренебрежение нравственным началом, это насилие над собой, которое он по молодости лет считал подвигом, отомстило за себя. Стефанович после побега из киевской тюрьмы перебрался через границу, в Швейцарию. Когда у землевольцев произошел раскол, присоединился к «Черному переделу». Томимый тоской по родине и жаждой реальной деятельности, вернулся в Россию, там стал членом Исполнительного комитета партии «Народной воли», был арестован и судился по «процессу 17-ти». Но еще до суда среди швейцарских эмигрантов стали ходить слухи, что в тюрьме он вел себя недостойно. Откровенничал со следственной комиссией. Попросту стал предателем. В это нельзя было поверить. В это не верила Засулич, не верил Плеханов, не верил он сам. Не верит и теперь.
Но на суде Стефанович заблудился и забрел в такие дебри, что и вспоминать нет охоты...
А ведь была ночь. Белая петербургская ночь, когда вечерняя и утренняя заря сливаются, растворяются в беззвездном небе и волшебный зоревой свет заливает розовым цветом серый камень дворцов, черную воду Невы. В эту ночь он ждал, вышагивая по набережной, приезда Стефановича, изнемогая от нетерпения, не в силах оставаться дома. А потом говорили до утра, взахлеб, единомышленники, друзья, братья...
В доме тишина, аж в ушах гудит и слышно, как бьется сердце. Но вот за дверями заскреблась изгнанная из комнаты Паранька и, не дожидаясь, когда откроют, с разбегу влетела в кабинет и театрально остановилась, подняв одно ухо. Взгляд и хвастливый и виноватый — не то ждет аплодисментов, не то боится, что снова прогонят. Постояла минутку и улеглась около дивана. Он погладил ее по загривку, пробормотал вдруг возникший какой-то детский стишок:
— Так-то, брат Паранька, такие дела.
Кит на диване, а Фанни ушла.
И снова тишина. Вспомнилось: странная фамилия была у этого кабатчика — Конограй!
Жутковатая фамилия, скачущая.
В тишине неумолимо, бесстрастно тикали часы. Он только сейчас услышал этот звук, и, как всегда, ощущение непрерывно уходящего времени подстегнуло его. Он вскочил с дивана.
На письменном столе все оставалось в том же порядке, вернее, беспорядке, как и три дня назад. Под лампой хаос бумажек, куча блокнотов, листов с началами глав — материалы для будущего романа. В тетрадке план статьи для «Свободной России». Посреди стола придавленные тяжелым пресс-папье листы перевода «Подпольной России». Сколько изменений рукопись претерпела! Изданная на нескольких языках, она приобретала отпечаток национального характера, каждый раз что-то теряя и что-то приобретая независимо от намерений автора. Написанная первоначально по-итальянски, казалась более пылкой и восторженной, на английском — более лаконичной и сдержанной, а во французском переводе появился оттенок риторичности, патетики. И наконец теперь, когда ее издадут в «Вольном фонде», ее строки будут точно соответствовать чувствам и мыслям русского человека.
Но изменения, которые происходили в тексте книги, вносились не только иноязычным интонационным строем. Их совершала само время. Перемены с людьми, еще живущими и действующими. Как много значит одно слово в книге! Оттенок эпитета, отсутствие эпитета. Это редко заметно читателю, но тон и смысл фразы ощущается каждым. Так случилось с «профилем» Стефановича. В итальянском издании он был назван дражайшим другом, в английском — дорогим другом, во французском, после суда — просто другом. А теперь...
Теперь надо писать иначе. Во весь голос.
Он сел за стол.
«Он задумал план, поразительный по соединению смелости с бесстыдством, грандиозности и практичности — с полной беспринципностью. План этот состоял в том, чтоб поднять народ на весь существующий порядок и на самого царя — во имя царя же. Стефанович сочинил и сам себе вручил тайный царский манифест, призывающий народ к всеобщему восстанию ввиду полного бессилия самого царя и его полного порабощения дворянством и чиновниками. Это была старая «самозванщина», облеченная в новую канцелярскую форму...
Принцип стефановичевского плана — обман народа, хотя бы для его же блага,
