Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева

приспособить типографию Вольного фонда для печатания русских денежных знаков почудилась близкой и заиграла в его воображении всеми цветами радуги. Он гордился самой мыслью: фабрика фальшивой монеты — это же его детище! Такое не приходило в голову даже Рачковскому. И это действительно акция антиконституционная. Это слово еще в номере у Рачковского огорошило его, да так и осталось зловещим жупелом и к тому же задачей неосуществимой. А теперь — впереди гала-представление. Все технические подробности предприятия совершенно неважны. Можно допустить, что Курочкин не такой уж блестящий копиист, как ему самому кажется. Что за беда! Важно, чтобы типографию накрыла английская полиция в момент изготовления фальшивых ассигнаций. Лишь бы уговорить этого угрюмого Сергея Геннадиевича, опоить его до полубезумия, «до мании грандиоза». Внушить, что он наследник Гарибальди. Что надо, подобно его незабвенному кумиру, начинать дело, спасая порабощенные народы Южной Америки; кто там, к черту, разберется в русских ассигнациях. Вскружить голову этому мрачному олуху, сыграть на слабой струне. Он ведь, кажется, из затаенных честолюбцев, трусливых гордецов, которые так боятся провала, заранее трепещут в ожидании любой неудачи, что готовы на всю жизнь забиться в щель, лишь бы избежать возможного фиаско. Надо поить его сегодня, завтра, поить неделю до умопомрачения, вдохновить, зажечь фантазию.

Характеристика Курочкина, внезапно возникшая в воображении Гуденки, была слишком упрощенной. Честолюбивые мечты просыпались и начинали бушевать в нем лишь в дни запоя, когда вырывались наружу все надежды, загнанные глубоко внутрь тяжелым детством.

Незаконнорожденный сын обедневшего оренбургского помещика, угрюмого анахорета, и его рано умершей ключницы, он провел детские годы в бывшей девичьей, деля ее с французом-приживальцем. Все заботы о воспитании и образовании мальчика были передоверены этому опустившемуся равнодушному старику, постоянно пребывавшему под хмельком. Он не стеснялся называть ребенка бастардом, а по его примеру слуги попросту обзывали ублюдком. Ребенок рос одиноким, таким же, как и отец, угрюмым и молчаливым, не зная ни товарищей, ни материнской заботы. Самое большое удовольствие, доступное ему,— библиотека отца, где собраны были многие французские вольнодумцы, от Вольтера до Фурье. Это были его единственные собеседники, единственное общество, в котором он не чувствовал себя презираемым и обездоленным. Он не любил резвиться в старом парке, играть с деревенскими ребятишками, слушать по вечерам в кухне рассказы старого кучера и сплетни, приносимые из деревни кухаркой и горничной. Ничто его не сближало с родной природой, ни с народом. Гуденко ошибался. Он вырос не честолюбцем, а космополитом. Ему мечталось освобождать народы всего мира, любой страны и любого континента. И позже, в университете, он был далек от мыслей и стремлений народников и народовольцев. Страдания русского крестьянства чувствовал не более, чем страдания индейцев или кафров. Как все космополиты, он был рабом мышления абстрактного. Свобода представлялась ему в смутном образе женщины в развевающихся одеждах, с красным знаменем в руках, с босыми ногами, покоящимися на пышном облаке, как у бога Саваофа в сельской церкви. Раскабаление и процветание русских мужиков,, наделенных землей, освобожденных от помещичьего гнета, никогда не волновали его воображения. Ни тогда, когда вместе с другими студентами вышел на Казанскую площадь и был потом изгнан из университета, ни когда сотворил себе кумира из Джузеппе Гарибальди, считая, что все славные его итальянские походы и борьба за освобождение Италии — печальная игра обстоятельств, а по сути он борец за освобождение всего человечества.

Никогда и никем не поощряемый, он не находил для себя места в этой грядущей глобальной борьбе, потому что не мог быть в ней ведущим, а только ведомым. Ведущего после смерти Гарибальди он не видел во всем мире. И только иногда в пьяных миражах представлял себя вождем разноплеменной армии повстанцев, необозримых полчищ гордых нищих, заполонивших и прерии, и канадские леса, моря и океаны, Альпы и Нидерланды. Опохмелившись, возвращаясь в серые лондонские будни, корил себя: все это гимназические бредни, картинки из майн-ридовских книжек. Он одинок, как Люцифер. Кто пойдет за ним и почему?

Он был так одинок и бесприютен, что даже внимание, проявленное на этот раз Гуденкой, согревало его.

Остаток дня собутыльники провели, переходя из одного питейного заведения в другое, отдыхая в скверах и парках, благо осенний день был на редкость хорош. Курочкин вел себя витиевато, как определил Гуденко. То он полностью отказывался от задуманного предприятия, то беспокоился, где достать бумагу с водяными знаками, то вопил, что ему не нужна слава, а лишь мировая справедливость, и снова сетовал, что у него нет русской «катенки» — сотенной бумажки, с которой можно было бы срисовать портрет Екатерины Второй.

Гуденко считал, что половина дела сделана. Качество ассигнаций не имело никакого значения. Лишь бы заварить кашу...

Поздний гость

Не так-то просто застать Рачковского. Гуденко метался. Расставшись с наборщиком, он тотчас же помчался к шефу, чтобы сообщить о своем блестящем плане и потребовать помощи, но в отеле сообщили, что постоялец уехал в Брайтон. Уж, конечно, не с деловыми целями. Что могут делать в приморском фешенебельном курорте русские эмигранты-голодранцы? Зачем его туда понесло? Стоило выехать из Парижа, чтобы сидеть в коляске на взморье и любоваться закатом, как это делают флегматичные англичане? А между тем без помощи Рачковско-го нельзя добыть реквизит. Мысленно Гуденко только так и называл оборудование, необходимое для задуманной им инсценировки.

Приходилось ждать. Убивать вечера в обществе дьякона посольской церкви и шифровальщика. Попадая в дом, где у буфета развешаны вышитые петухами полотенца, на чайном столике — сверкающий медью самовар, на стенах — дагерротипы папаши и мамаши, он чувствовал себя в глухой российской провинции, в которой радуются копеечному выигрышу в винт и избывают тоску беспробудным пьянством. И это теперь, когда впереди снова замаячила блестящая карьера. Если Скотланд-Ярд накроет эмигрантскую шатию — повышение обеспечено.

Мучительное ожидание длилось дней пять, и наконец ликующий Гуденко смог доложить о своем плане в самых радужных тонах. С нескрываемым самодовольством он напирал на то, что счастливая идея до сих пор никому не приходила в голову. Что он первыйв каком-то божественном озарении понял, что это безотказная ловушка. К тому же антиконституционная. С особенным удовольствием он произносил это слово по слогам.

— Помилуйте, какое же государство позволит печатать на своей территории фальшивые ассигнации, хотя бы и чужой державы?

Резонные эти рассуждения как-то не вязались с его наивными вопрошающими глазами. Рачковский было усомнился в реальности задуманной операции, но деловитость, с какой Гуденко потребовал от него во что бы то ни стало добыть бумагу с водяными знаками и