Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

ты не посчитала ее интересной, как я заметил, – на ней ручка младенца прикрывала член, и поэтому нельзя было ничего разглядеть, нет, ты больше рассматривала малого Каупера и черно-белый портрет, его зад и член, и ты как сумасшедшая запорхала вокруг садового стола, а потом снова, вздыхая от волнения, склонилась над портретами и сказала, что Мария, должно быть, была хорошей матерью, ты могла видеть это в ее любящем взгляде; и я извлек очередную картину Рафаэля из своего портфеля, Путто[36], я рассказал тебе, что имя Путто в скульптуре и живописи означало пухлую, обнаженную и крылатую детскую фигуру, также называемую купидоном, и ты снова запорхала вокруг садового стола и пылко закричала: «Я Путто, я Путто». И я не знал, желал ли я такого эффекта, ты была слишком худой для настоящего путто, но я никогда раньше не видел, чтобы птица так исступленно порхала, так что с этого момента я стал называть тебя так, и точно так же, как в тот раз во дворе, птица внезапно исчезла, когда я убрал репродукции, ты снова прошептала, что с тобой что-то не так, что-то в корне не так, и ох, мне стало жаль тебя, мой дорогой путто, мой прекрасный купидон, и я подумал, что Камиллия сказала о тебе то же самое, она сказала, что с тобой что-то не так, после того как несколько дней назад отвела тебя к ортодонту, потому что твой отец был слишком занят коровами, и ты наконец избавилась от внешней брекет-системы, но Камиллия сказала, что вместо того чтобы радоваться, ты всхлипывала на заднем сиденье, даже громче, чем в тот раз, когда мой сын расстался с тобой на аттракционе, ты сразу же решила, что с потерей этого мерзкого подвесного монстра ты потеряешь и ортодонта, хотя он был деспотичным и даже неприятным человеком – потеря есть потеря, и Камиллия сказала, что это ненормально: так чрезмерно грустить, так много фантазировать, что ей приходилось все чаще доискиваться до правды; но я понимал тебя гораздо лучше, я понимал, что дело не в ортодонте, по крайней мере, не на самом деле, дело в ране от покинутости, которую грубо надрезали каждый раз, когда кто-то уходил, и нужно было прощаться; и ты успокоилась только тогда, когда Камиллия сказала, что ты всегда можешь отправить ему открытку, а ты ответила, что всегда можешь выдернуть ретейнер с обратной стороны зубов, чтобы они снова стали кривыми, и эта идея успокоила тебя даже больше, чем открытка, и когда Камиллия рассказывала это, я подумал о песне I’d Do Anything For Love группы Meat Loaf, вышедшей в 1993 году, в год, когда ты лишилась потерянного и покинувшей, и эта песня была написана для тебя, она была о тебе, ты бы сделала ради любви все: «Maybe I’m crazy, but it’s crazy and it’s true, I know you can save me, no-one else can save me now but you. Maybe I’m lonely, that’s all I’m qualified to be. That’s just one and only, the one and only promise I can keep. As long as the wheels are turning. As long as the fires are burning. As long as your prayers are coming true. You’d better believe it, that I would do. Anything for love[37]». Я заверил тебя, что с тобой все в порядке, хотя и знал, что лгу, я протянул тебе руку и сказал, что мы все исправим с Нью-Йорком, правда, сказал я, мы сейчас же туда отправимся, я пилот, и ты взялась за руку и подозрительно посмотрела на меня, когда я достал два молочных ведра из-за охлаждающей цистерны, перевернул их и поставил в траву на берегу канала; я отпустил твою руку, встал на них и подождал, пока ты не повторишь за мной, тогда я закрыл глаза, вытянул руки и спросил, готова ли ты взлететь, подняться в небо, и я глянул сквозь ресницы и увидел, как ты застенчиво стоишь на ведре с широко раскинутыми крыльями, увидел твои мокрые щеки, и в тот августовский полдень мы полетели на Фултон-стрит, туда, где стояли Башни-близнецы, и я попросил тебя рассказать обо всем, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой; ты пробормотала несколько извинений и сказала, что нападения на башню никогда не должно было случиться, что ты сбилась с курса и что иногда, когда ты злилась, ты думала, что, если сломать что-то, это тебе поможет, но нет, такого ты не хотела, и как раз когда я подумал, что все идет хорошо, что это помогает тебе, что я освободил тебя от огромной вины, я внезапно услышал, как ты спрыгнула на землю, опрокинула ведро и закричала, что ничего не помогает, что я дурак, если думаю, что ты на это купишься, ты правда умела летать, тебе правда нужно в Нью-Йорк, и ты сказала, что я не воспринимаю тебя всерьез, что я никчемный пилот, что в воздухе все ощущается иначе, чем на ведре, что я не понял, каково это – видеть вблизи все эти падающие тела, чувствовать пыль и мусор на своей коже; и ты убежала босиком, лавируя между коровьими лепешками, я помчался за тобой и догнал тебя у сливового дерева, грубо схватил тебя за запястье и сказал, что мне жаль, Путто, извини, и мы боролись, ты больше не сходила с ума от похоти, ты сходила с ума от гнева, и я возился с тобой, ты прокусила зубом губу, из нее потекла кровь, я зацепил ботинком твою босую ногу, повалил тебя в траву и лег на тебя, я облизал твой подбородок, шею и губы, как собака-ищейка, а потом потянулся, чтобы достать низко свисающие перезрелые сливы, одну из которых я разломал и достал косточку, я сказал, что это плод зла, что мы умрем, если съедим его, и ты, безумная от ярости, вырвала сочную сливу из моих рук, засунула ее в рот и начала яростно жевать: кровь смешалась со сливовым соком, и ты сказала: «Я злая, я птица зла». И я просунул язык тебе в рот, в сливовую мякоть, и мы ели, глотали и сцеловывали с друг друга фрукты, пока наши щеки и губы не стали липкими, пока ты не успокоилась и гнев не ускользнул прочь, и ты разразилась рыданиями, ты рыдала так сильно, что коровы подняли на нас глаза, и ты прошептала, что сейчас умрешь – я не мог видеть тебя такой, моя