Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

моя дорогая». И ты ответила, что тебе будет удобно завтра, когда будут убирать сена в стога, да, завтра будет идеальный день для мальчишеского рога, тебе четырнадцать лет, сказала ты, и пора бы покончить с этим серьезным делом, и ты прошептала: «I want to know what love is, I want you to show me[40]». Я совершенно упустил, что ты цитировала песню Foreigner, что ты вернулась в одну из своих романтических фантазий и думала, что на этой неделе понесла достаточно потерь; я ощутил, как потеплели мои щеки, и подумал, понимаешь ли ты, что означает твоя просьба, и я спросил, видела ли ты когда-нибудь, как люди занимаются любовью, ты задрала нос и мудро сказала, что не нужно что-то видеть, чтобы это представить, хотя ты смотрела, как сплетались Бонни и Клайд, и знала, что это означает: ты часто видела, как спаривается скот, это было проще простого, и я часто вспоминал эти слова, «проще простого». Ты воспринимала это как тест по биологии, как вскрытие, как испытание, которое можно пройти и заслужить уважение, а отвратительный я сидел в машинке со вставшим рогом-убийцей и мог думать лишь о том, что я счастливый утенок, я твой счастливый утенок, и меня не волновало, что ты пытаешься разнести нас на куски, что ты даже не держишь руки на руле, я хотел научить тебя, что такое любовь, какими бы ошибочными ни были мои знания.

24

Это был не первый раз, когда меня мучили ночные видения, но первый, когда они мучили меня так. Иногда я просыпался, вздрагивая, и чувствовал себя агнцем из Книги Бытия, который застрял рогами в зарослях и должен быть принесен в жертву вместо сына Авраама; я был приговором суда, я был смертью, и иногда душная кровать, на которой я лежал, казалась мне местом жертвоприношения, она была в огне, между мной и Камиллией был пожар, из-за которого я не мог приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы спасти ее; я мог только ускользнуть с места происшествия, выпутавшись из мокрых от пота простыней, и натянуть кроссовки, жесткие от засохшей жертвенной крови из волдырей на моих пятках, и на этот раз я побежал так, словно бежал от барана с рогами, я бежал от самого себя, спешил и не успевал, бежал почти до рвоты, почувствовал, как к горлу подступает лазанья, в которую Камиллия добавила слишком много чеснока, потому что думала, что я с кем-то встречаюсь во время ночных пробежек; она это знала наверняка, подозрительно говорила она, она видела, как растет мое внимание к своей внешности, видела, что я становлюсь моложе, в то время как она двигалась к смерти, она видела, что я стал дружелюбнее с нашими сыновьями, видела, что я все чаще и чаще уезжаю, что у меня все больше вызовов из Германии, хотя на самом деле я был в нескольких километрах от нее и вонзал зубы в Дабл Биг Тейсти или пил «средний» молочный коктейль; она заметила, как изменился мой вкус в одежде, видела, что я закрываю глаза, когда дотрагиваюсь до нее, но она ничего не могла с уверенностью утверждать, и эти зубчики чеснока были ее способом протестовать против моих изменений, она запихнула в лазанью целую головку и смотрела, как я все съедаю, а потом чищу зубы, и теперь я бежал с вонючим ртом в сторону Конинг-янсзанд, и во время пробежки пошел снег, знаю, это звучит безумно, но тем августовским вечером шел снег, хлопья падали с небесного свода, и я понял, что это сахарная пудра, только когда высунул язык, когда попробовал снег, и внезапно я снова брел по Ватердрахерсвэх с тачкой, в которой лежал потерянный, пейзаж вокруг меня был пугающе белым, я видел вдали башню реформатской церкви, и моя мать шла рядом со мной, на ней был траурный костюм, это была ее любимая одежда, темное ей шло, и я не хотел, но все же взглянул: я посмотрел в лицо потерянного, в лицо маленького пастора, и услышал удар тела о бампер, увидел, как еду прочь – я уехал, сделал круг на кольцевой развязке, и только потом поехал обратно, выглянул из своего фургона и пришел на помощь, я дрожащим голосом сказал, что знаю его, заставив людей благоговейно разойтись и оставить меня с безжизненным телом, и я делал все, что делали другие, я плакал, ругал сбежавшего водителя, я взывал к Богу, и все были в отчаянии, и никто не смотрел на мой фургон, что стоял чуть в стороне с кровью на бампере, нет, мы все глядели на маленького пастора; потом с ревом сирен приехала «Скорая помощь», но в моем сне я сам повез его на ферму в тачке, но когда я посмотрел в нее, то не он лежал в ней, а ты, моя дорогая питомица, это ты лежала в тачке, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами, а я в отчаянии посмотрел на мать, я простонал, как такое могло случиться, и она снова сказала, что я приношу смерть, что я всегда буду приносить смерть, что я уничтожил ребенка своей одержимостью, своими руками, пахнущими жирным кремом для смягчения вымени, и я забормотал, что этого не должно было случиться, что я люблю тебя, она гадко улыбнулась и сказала, что я не могу никого любить, что все, что я люблю, засыхает, рассыпается, и она снова стукнула по банке с сахарной пудрой, задул ветер, и стало очень холодно, я кричал, чтобы она перестала рассыпать снег, но снег, должно быть, поднялся из-за того, что в тот декабрьский день он тоже шел: в тот день потерянный собирался пересечь улицу, чтобы раздать рождественские открытки и пойти в школу, это было в среду, да, в среду утром, и звук удара сотряс всю Деревню, и Деревню продолжало трясти, как если бы в землю постоянно забивали сваи; я шел с твоим телом в тачке, мой дорогой Путто, но теперь мы двигались не на ферму, а на кладбище на Афондлаан, к участку номер сто два, к двойной могиле, где уже лежал потерянный, на ее краю благоговейно стоял фермер, и он сказал: «Кто первым прибыл – того первым обслужат». Я хотел сказать, что твое время еще не пришло, но могильщики вытащили тебя из тачки и положили в землю, а моя мать массировала мне шею своей тяжелой рукой, она шептала, что я ее мальчик, что я принадлежу ей, хотя