Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

я и забыл, что ты воришка, но теперь заметил, что ты лукаво оглядываешься; а потом ты стала рассказывать о своей потере, о той, что была хуже всех, о чем-то, что ты потеряла и никогда не вернешь, и ты не знала, что с этим делать, ты стала говорить тише, когда мы добрались до палатки Счастливого Утенка, и я попробовал поймать для тебя желтую резиновую уточку, и ты, побледнев, сказала, как будто тебя только что напугал могильщик, ты сказала, что проснулась сегодня утром и узнала, что тебя ранили, что птица на что-то наткнулась – в трусах была кровь, три маленьких пятна размером с конфетти, хотя никакого праздника не было, сказала ты слегка озадаченно, потому что из книг ты знала, что теперь ты женщина, что ты созрела, и это все изменит, теперь тебя в любой момент могут сорвать, как перезрелую сливу, которые твой па пускал на варенье, и ты сказала, что это преступление, потому что теперь шанс получить мальчишеский рог был минимален, и ты сказала, что милые мальчики внезапно стали смотреть на тебя по-другому, почти томно, в то время как ты хотела стать одним из них, но птицу ранили, и ты прошептала, что это была атака сверху, от Бога, ты истекала той кровью, которую пролила 11 сентября, и я наклонился, ласково улыбнулся и сказал тебе, что у всех девочек твоего возраста однажды начинает течь кровь, и это созревание вовсе не означает, что тебя в любой момент могут сорвать, ты всегда можешь сказать «нет», ты должна говорить «нет», если чего-то не хочешь, и я провозгласил величайшую ложь века, потому что знал, что сам был тем, кто срывает сливы, это я пускал их на варенье – я сказал, что ты все еще ребенок, несмотря на кровь, ты мой ребенок, моя дорогая питомица, и я спросил, рассказала ли ты об этом своему папе, и ты ответила, что написала про это в списке покупок, между маслом и печеньями, ты написала так: «я истекаю кровью, как корова». Он ничего не сказал, но понял тебя, потому что несколько часов спустя перед дверью твоей спальни лежала пачка гигиенических прокладок, и с кофе ты получила яблочный пирог, хотя ты не смогла много съесть и сидела несчастная и бледная в садовом кресле, а твой брат самодовольно улыбался, потому что знал причину появления яблочного пирога, а ты подумала, что это странно – то, что они праздновали, что ты ранена, так тяжело ранена, и, сидя за столом, ты осмотрела гигиеническую прокладку, у нее были крылья, как у тебя, и она пахла лавандой, а ты задумалась, как, черт возьми, тебе дальше жить, почему никто тебе не рассказал, когда и где именно произойдут изменения, когда ты снова будешь ранена – это была главная потеря этой недели, ты посмотрела в землю и сказала: «Курт, самая большая потеря – это я, самый главный потерянный – это я, я сбрасываю кожу, как змея, а я даже свою старую кожу не успела как следует изучить». Вокруг нас было слишком много деревенских, чтобы я мог прижать тебя к себе, поэтому я купил тебе пакетик воздушного риса в утешение, и ты набивала свой красивый рот цветными сладостями, глядя на площадь, и мне было интересно, о чем ты думала, моя небесная избранница, и вдруг ты подняла руку, как будто была в классе, потому что забыла упомянуть еще кое-что, кое-что важное: ты потеряла свой дневник, да, он внезапно исчез, хотя всегда лежал под кроватью среди сувениров и памятных вещей; и я внезапно почувствовал головокружение, я чуть не задушил плюшевого медведя под мышкой, я сказал, что нельзя просто так взять и потерять дневник, он должен где-то лежать, а ты решительно затрясла головой – пропал, блин, и я спросил, что ты в нем писала, а ты ответила: «Everything and nothing[39]». Ты увидела, что я расстроен, поэтому начала меня успокаивать, и ты соврала, что он действительно где-то валяется, может быть, в ящике прикроватной тумбочки или под матрасом; я знал, что это не так, но не хотел этого осознавать, я должен был верить, что мы в безопасности, что я был сувениром, который ты готова защищать ценой своей жизни, и ты притащила меня к автодрому, и ох, как же ты сбивала меня с толку: там, среди всей этой жестокости, где я в страхе хватался за голову при каждом столкновении, а ты думала, что это забавно, потому что никто твоего возраста так не делал – ты хваталась за голову, только если в ней было что-то, что нужно защитить, и я должен был подумать об этом, когда ты спросила, клянусь, этот вопрос был задан, дорогой суд, ты спросила, когда придет время рога, и весь мой недавний ужас утих, ты пробежалась языком по леденцу, удерживая руль одной рукой, ты, кажется, забыла про мост через озеро Пончартрен, так свирепо ты ехала, и ты сказала, что сожалеешь из-за вчерашнего, о том, как разозлилась, что ты знала, что у меня были добрые намерения, что у пилотов обычно добрые намерения, потому что они хотят удержать что-то в воздухе, и ты всю ночь говорила об этом с Фрейдом, который сидел на краю кровати и был одет в отвратительную пижаму с детским принтом в змейках, на ней можно было рассмотреть процесс сбрасывания кожи, и Фрейд сказал, что все сводилось к следующему: человек должен любить, чтобы не заболеть, человек заболевает, когда не может любить. И ты не знала, кого он имел в виду под «человеком», но ты хотела научиться любить, ты не хотела болеть, потому что помнила две больничные койки: одну длинную и одну короткую, они обе имели одинаковый конец – дыру в земле, и ты сказала, что тебя мог бы исцелить настоящий рог, тогда ты больше не тосковала бы по ним, потому что голос разума не унимался, не успокаивался, пока ему не внемлешь, поэтому тебе придется уступить наваждению, чтобы оно прекратилось, но я знал, что все наоборот: чем больше я поддаюсь тебе, тем больше заболеваю, но ох, мои желания были такими сильными, это было бесконечное перетягивание каната, я продолжал терять себя, и мы ударились в машинку Лягушонка и Элии, которая смотрела на меня прищурившись, словно видела насквозь, чем я тут занимался, и внезапно я снова почувствовал себя великаном в стране детей, немного приподнялся на сиденье и сказал: «Когда захочешь,