Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

в тебе тоже, но ты не работала так, как должна; еще в рассказе говорилось, что смерть была голубым небом, но для тебя небо было полно жизни, ты каждый день видела, как в нем носятся ласточки, ворóны, дрозды и мухи – нет, это земля была последним вздохом, яма в земле для уличной кошки, для курицы-несушки, для потерянного, но для некоторых вещей нельзя выкопать яму на берегу реки, засыпать ее и раскидать на ней цветы, нельзя было произнести торжественных слов, которые заяц в книжке сказал о птичке: что-то о том, что она всю жизнь прекрасно пела и теперь ушла на заслуженный отдых; ты не могла даже сказать, что ты по кому-то скучаешь, как можно скучать по тому, кто еще жив, еще ходит по этой земле, но не скучает по тебе, и ты не могла закричать, как Лягушонок из книжки: «Разве жизнь не прекрасна!» А потом они играли в прятки, и ты призналась, что, по-твоему, это самая лучшая часть в книге, даже трогательная, потому что тебе показалось хорошей идеей играть в прятки после каждого прощания: когда вы находите друг друга вновь, вы понимаете, насколько важно, чтобы другой человек все еще существовал, потому что на какое-то время вы остаетесь друг без друга, он или она исчезает, и вы чувствуете ледяной сквозняк, который возникает, когда вы кого-то ищете, но не можете найти, так происходит с мертвыми и с теми, кто тебя покинул и теперь навеки потерян, ты ищешь повсюду как сумасшедший, во всех углах; и только тогда я понял, что потерянный и покинувшая – не один и тот же человек: одного у тебя забрала смерть, а другую – жизнь, один разорвал тебе душу, а другая оставила тебя ужасно беззащитной, и это сделало тебя настолько несчастной, что тебе нужно было стать великой, и ты подумала, что птички лежат, подняв лапки в воздух, чтобы показать Богу мозоли под когтями, чтобы Он мог видеть, сколько часов они налетали, и только после этого решал, что с них уже хватит, что птичка Макса Фелтхёйса готова закончить свои дела: она достаточно долго летала и свистела, но столько птиц пролетели и спели недостаточно – иногда ты хоронишь кого-то, кто налетал слишком мало часов, и это самое ужасное; но благодаря той книжке ты стала птицей, из тех, что умеют менять цвет, в одно мгновение твое оперение было черным как смоль, а в следующее – серым или совершенно белым, ты ждала своего полета, хотя порой не была уверена, сколько летных часов для тебя наметил Бог и далеко ли ты сможешь улететь, сможешь ли добраться до южных стран; у тебя было довольно много мозолей на ногах, и иногда это тебя беспокоило, и тогда я тебя не спросил, по кому ты так скучала, кто покинул тебя, что теперь ты так страстно мечтала стать той, кто улетит, что все чаще угрожала уйти, и твой чемоданчик цвета зеленого мха всегда стоял наготове за дверью спальни, даже если ты ни разу не уезжала дальше того фонарного столба, где был сломан потерянный, и ты все чаще мертвой птицей лежала на спине на лугу, печально и потерянно крича: «Я мертва, я совсем мертва». Я был готов достать из ветеринарной сумки тонкий скальпель, чтобы аккуратно срезать мозоли с твоих ног, чтобы показать тебе, что еще не время уходить, но ты бы заплакала, что я не Бог, и я действительно не Бог, но я бы пошутил, что я хорошо Его знаю, что мы друзья, и Он приказал мне назначить тебе дополнительные летные часы, да, Он правда так и сделал, и каждый раз, когда ты будешь угрожать своим отъездом, я буду удерживать тебя, именно этого ты и хотела – чтобы кто-то удерживал тебя на земле, чтобы ты не стала самолетом, пронзающим башню, потому что ты сама чувствовала себя пронзенной, и в тот раз, когда ты снова лежала на лугу словно мертвая, я сказал, что с этого момента пилотом буду я и что пилот решает, взлетит самолет или нет, что перед взлетом еще нужно провести техническое обслуживание, разобраться с винтами, шасси и навигационными огнями, и ты, казалось, почувствовала облегчение, ты даже улыбнулась и села, больше не изображая мертвую птицу, и ты серьезно сказала: «Курт, нам придется отложить полет до условленного времени, потому что как только ты взлетишь, передумать будет трудно». Ты пояснила, что никогда не видела перелетных птиц, которые раздумывают в небе, потому что те, кто раздумывают, с большей вероятностью рухнут на землю, потому что в полете главное не умение летать, главное – думать, что умеешь летать; ты думала, что умеешь, но добавила, что я был прав: взлетать без подготовки – это путь дураков, сперва нужно создать ветер; в тот момент было так безветренно, что даже листья не качались, и я посмотрел на тебя, на мудрое существо, которое при этом жило в своем фантастическом мире, ты была как птица чомга, измазанная маслом, оно пристало к тебе намертво, и как бы я ни пытался отмыть тебя дочиста моющим средством, казалось, что я лишь глубже втираю жирное масло в перья; эта работа требовала много времени, и руки у меня были грязными, однако я все еще ждал, когда ты ответишь на мои усилия любовью, но сила, с которой ты боролась, доказывала, что чомга все еще сильна, что твои шансы на выживание слишком велики, чтобы рухнуть в мои объятия – я знал по птицам, угодившим в масло, что после спасения их нужно неделю держать в укромной освещенной теплице, чтобы они могли восстановить естественный слой жира, поэтому я согревал тебя, чтобы дать тебе свободу, чтобы ты почувствовала, что не можешь жить без меня, без своего пилота, и я думал об этом, когда бежал сквозь ночь, и мои мысли постоянно возвращались к тебе, и, только пробежав три улицы, я понял, что за мной следят; я был так увлечен историей Лягушонка и птички, что долго ничего не замечал, но вдруг сзади послышались шаги, они грохотали по теплому асфальту и становились все громче и громче, и когда я, наконец, осмелился оглянуться, я увидел пушистого цыпленка из моих кошмаров, бегущего за мной на длинных ногах, и я крикнул через плечо, чтобы он оставил меня в покое, и сразу почувствовал себя идиотом: бегаю посреди ночи, кричу на воображаемого цыпленка, присяжные позже будут в восторге от этого, но огромный цыпленок