Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

прошептал тебе на ухо, наполовину пьяно, наполовину искренне, что ты никогда не должна вырастать, слышишь меня: никогда. И я вернулся и танцевал до упаду.

19

Должен признаться: после истории с пенисом ангелочка я оказался в затруднительном положении, мой дорогой питомец. О, как мне хотелось исполнить твое необузданное желание получить мальчишеский рог, как мне хотелось увидеть жар и похоть в твоих глазах, увидеть твой маленький красный язычок, скользящий по губам, и иногда в своих фантазиях я видел, как ты у себя в кроватке превращаешься в Лягушонка или самца выдры, и тогда я снова чувствовал тепло твоей мочи через одежду, чувствовал ее запах – я помог бы тебе прицелиться, я нарисовал бы перманентным маркером в унитазе голову улыбающегося поросенка, от которого мои сыновья в свое время приходили в восторг и изо всех сил старались в него попасть, я бы сказал тебе, что поросеночек хочет, чтобы его помыли, я держал бы тебя за бедра, чтобы ты не промахнулась, но еще больше я хотел показать и заставить почувствовать, что с твоим рогом можно делать намного больше, чем писать стоя, хотя ты знала об этом больше, чем я мог предположить, отчасти благодаря журналу «Все хиты», а еще – Элии и Лягушонку, которые в обмен на сладости рассказывали грязные истории, хотя в конечном итоге я перепутал обладание знаниями и готовность к практическим занятиям, и в то же время я не мог вынести мысли о том, чтобы втянуть тебя в лелеемое мной вожделение, что я стану причиной очередного резкого всплеска роста, к которому еще не готова твоя одежда, особенно после истории о члене ангелочка, который ты так по-детски и наивно оплакивала; к тому же мой собственный член давно не был похож на ангельский и даже отдаленно не напоминал трубочку со взбитыми сливками, как у вскрытого самца выдры – я не знал, с чем его сравнить, потому что все сравнения звучали плоско и уродливо, и я не смог бы вынести, если бы ты отшатнулась от него, если бы взглянула на него с разочарованием или ужасом, как ты посмотрела на зельц[30], который твой папа положил на хлеб и полил сверху яблочным соусом, а ты рассказала обо всех отходах после убоя свиней, которые запихивают в эти сероватые ломтики, что это бутерброд со злом, и я бы не хотел, чтобы ты посмотрела на мой рог: позвольте мне придерживаться метафоры с оленьим рогом, с отростком на черепе там, где начинается рог, который называют розеткой, – так вот, я не хотел, чтобы ты так смотрела на мою розетку, нет, я хотел изумления, хотел жадности, с которой ты ухватилась за пенис выдры, хотел, чтобы ты подержала мою розетку в своей детской ладошке, а я бы позволил тебе бестолково сыпать цитатами из «Оно»; мне бы не было больно, если бы ты крепко сжала мой рог, как иногда хваталась за сосок на вымени коровы, чтобы выдавить молозиво после того, как она отелилась – это было восхитительное зрелище, да, оно приводило меня в полную эйфорию, но все же я боялся отказа, отвержения, которые ощущались, как воображаемая кастрация, и только сейчас я понял, что уже испытывал ее раньше, эту воображаемую кастрацию: у оленей кастрация приводит к потере рогов, после чего сразу же начинают расти новые, неправильной формы – их называют опухолями, я был таким оленем с опухолью, животным, которое после отказа в шестнадцать лет, когда мое тело и разум были настолько измучены, что я больше не понимал, хочу ли я убить свою мать или вожделею ее, заполучило это уродство, и, может быть, теперь я буду отправлен на свою вторую, реальную кастрацию, но ох как я желал, чтобы ты обхватила рукой мой рог-убийцу (так называют рог оленя, когда он становится острым на кончике), но мой героический настрой отвести тебя во дворец любви каждый раз слабел от твоих «уважаемый господин» и вечных обращений на «вы»; как я мог взять тебя в чудесный мир мальчишеских рогов, если наравне с теми редкими моментами, когда ты звала меня Куртом, ты продолжала обращаться ко мне с ужасной укоренившейся церемонностью, оставляя между нами соленое море, и я едва осмеливался поцеловать тебя, когда мы оставались одни, а затем в конце дня, дрожа от похоти, бросал Fiat на парковке на углу фермы, поспешно перелезал на заднее сиденье и разряжался в обертку от батончика Mars, воображая, что моя рука принадлежит тебе – с тех пор я проводил в машине все больше и больше ночей, а Камиллия думала, что я на вызове в Германии, хотя ей казалось странным, что мне приходилось ездить туда все чаще, но я сказал, что немецкий скот не самый простой в обхождении, и ей это показалось забавным, и пока она находила в этом что-то забавное, берег был чист, и поэтому каждую ночь второпях я съедал что-нибудь из McDonald’s, который находился недалеко от Эйфаплантсун в городе, я заказывал двойной Биг Тейсти и картошку фри, которая становилась холодной и квелой, когда я приезжал на свое обычное место под тисами, ну да ладно, я не возражал, картошка фри – это всего лишь картошка фри, важнее было оставаться как можно ближе к тебе, вдыхать твой сладкий аромат, когда ветер дул в подходящем направлении, то, что мы смотрели на одну и ту же сторону луны; но этот твой «уважаемый господин» сердил меня все сильнее, иногда я злился на тебя из-за него, и я видел, как ты замялась, когда принесла ведро с теплой водой и куском зеленого мыла, ты умела безупречно чувствовать, когда что-то было не так, когда кто-то относился к тебе по-другому, и я понял, что чем большую дистанцию я буду держать, тем ближе ты подойдешь, о да, я знал: ты боялась, что я уйду, – поэтому ты снова включила актрису, подхватила мой сценарий и присела у ведра на корточки, взяла мои измазанные руки в свои, окунула их в воду и провела куском мыла по моей коже; ты мыла их, пока они не стали чистыми, и мы сидели посреди коровника на корточках у ведра, и ты ничего не говорила, ты просто смотрела на меня, так ослепительно нежно улыбаясь, ты смачивала и мылила мои ладони, а потом вытерла их одну за другой жестким полотенцем, ты смыла с меня всю нерешительность, и я чувствовал, как внутри комбинезона пульсирует рог-убийца,