Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

из твоей комнаты, потому что королевы должны уходить, потому что они никому не принадлежат: ни государству, ни даже себе самим – а ты осталась со всеми своими лозунгами, со своими сраными лозунгами, прошипела ты, с отполированными роликовыми коньками, которые берегла так долго, что они стали малы, и все так и продолжалось, а потом ты красиво сказала: «Все становится меньше и теряет свою ценность со временем». Когда в апреле прошлого года ты прикалывала бутоньерку к груди принца, тебе пришла в голову мысль проткнуть его костюм иглой, попасть в самый центр его души, хотя ты испугалась этой фантазии, боялась, что Виллем-Александр от этого умрет, – но тогда ты могла бы занять его место, и это стало бы твоим вторым нападением, и я не сказал тебе, что я тебя понял, что я мог видеть, как в тебе растет потребность, видел, что ты заражена до самой сердцевины, до самого корня, как некоторые пораженные коринебактериями клубневые, декоративные и овощные культуры, которые разрастаются и развиваются с дефектами и заражают весь сад или почву теплицы, но ты страдала не только от этой болезни, но еще от фитоплазмы, у роз на нее указывают проблемы с ростом, потребность все больше росла над изгородями твоего тела; нет, я встал, размял занемевшие ноги, попросил тебя встать, а затем крепко прижал к себе твое сиротское тело.

20

Все чаще и чаще я обувал кроссовки, чтобы в беге выпустить из груди яд и безумие. Как дурак, я носился по улицам, пытаясь думать о твоей абрикосовой коже, о твоих молодых и захватывающих дух лопатках, твоей спине, которая была шире сверху, как у всех пловцов, твоей жизнерадостности, все еще такой игривой и свободной от разврата – конечно, ты пока была ребенком, но я видел, когда следовал за тобой до бассейна, как менялось твое поведение рядом с парнями, я видел, как ты начинала идти ровнее, как стояла рядом с ними, словно землемерный колышек, ты и была колышком, и ты хотела обозначить территорию, и я беспокоился из-за проблемы с мальчишескими рогами и из-за того, что ты самозабвенно и соблазнительно вилась вокруг «милых мальчиков», как ты их называла с тех пор, как я прочитал тебе «Милых мальчиков» Реве, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не засигналить в попытке уберечь тебя от злокозненных рук, ха, как неоднозначна была эта мысль! Я почти слышу, как присяжные радостно хихикают, когда записывают: «Хотел спасти ее от злокозненных рук, но свои конечности он таковыми не считал». Но это правда не так, дорогой суд: я знал, насколько отвратительны мои мотивы, я был безумцем, мудаком, но я правда думал, что тебе будет лучше со мной, чем с этими хулиганистыми и насмешливыми милыми мальчиками, и я пробежал по польдеру, мимо насосной станции, по Приккебэйнседейк к ферме Де Хюлст, остановился напротив вашего двора рядом с резервуаром с дезинфекционным раствором, который был установлен после эпидемии ящура, и я хотел вымыться в этом растворе, полностью продезинфицировать себя, я упирался в колени, чтобы перевести дух, чувствуя, как волдыри на ногах снова закровоточили; Камиллия знала о моих ночных соревнованиях с прыгающими пехотинцами, но ничего не говорила, по утрам она занималась моими мозолями, которые оставляли пятна крови на простыне, и иногда мне хотелось яростно толкнуть ее, злобно спросить, почему она это делает, какого черта она лечит монстра, но тогда мне пришлось бы признаться и в том, что меня беспокоило, что съедало меня изнутри, как будто я одна из тех овец, которых я лечил и слишком часто не успевал спасти – они были полны личинок, эти личинки медленно сожрали все мои органы и теперь принялись за мою душу, и я потерял бы все, а главное – тебя, мое томление закончилось бы словами моего любимого стихотворения Т. С. Элиота «Полый человек»[33], все строфы которого я мог продекламировать по памяти, хотя последние слова лучше всего подходили нашему концу: «Вот как кончится мир. Не взрыв, но всхлип». Я всегда чувствовал себя Полым Человеком, и без тебя я бы им стал, Боже, как же я буду плакать, потому что ты была светом, огнем, и я опять смотрел на окно твоей спальни, был час ночи, но над гостиной все еще горел свет, и я представил, как ты, прочитав несколько страниц из серии «Мурашки» Р. Л. Стайна с этими их уродливыми обложками и блестящими заголовками, дрожа от ужастика, встаешь на край кровати и раскидываешь руки, как ты тренируешься взлетать и становишься птицей, ты сделала несколько попыток, а затем выключила ночник и сложила крылья для отдыха, и я ждал, пока ночник не погаснет, и только тогда, успокоившись, побежал дальше по Фонделингсвэх и Тестаментстраат, по велосипедной дорожке под виадуком, упрямо продолжая наши разговоры у себя в голове, чтобы не видеть кошмаров из моего сна, я думал о том, как ты сказала мне, что впервые стала птицей после аварии, когда одна из учительниц дала тебе книжку «Лягушонок Квак и птичка» Макса Фелтхёйса, после того как твой папа не проронил ни слова о произошедшем, в то время как эхо несчастья все еще грохотало у тебя в ушах; он видел, что ты неделями сидишь на диване с этой книгой, ты не понимала ни слова, но отлично понимала картинки, пролистывала их столько раз, что обложка оторвалась и свисала с книги, как молочный зуб, все еще прикрепленный к плоти, и ты объяснила мне, что книга была про лягушонка и поросенка, которые находят на опушке леса птичку: она лежала, подняв лапки в воздух, как рано или поздно заканчивают все птицы, и Лягушонок указал на землю и сказал Поросенку, что птичка-дрозд поломана, что она больше не взлетит, и здесь все пошло не так, сказала ты – когда ты, наконец, смогла прочитать ее, ты была расстроена, потому что все в ней было неправильно, знаешь, почему неправильно, яростно спросила ты, и я покачал головой, а ты прошептала, словно это был секрет: «Мертвого человека нельзя поломать, мертвый мертв, вот и всё. Поломаны те, кто остался жить. Разломаны на тысячи кусочков». Тебе пришлось честно признаться, что книга разозлила тебя, так разозлила, что ты оторвала болтающуюся обложку и потом снова склеила ее; ты разозлилась, потому что в ней говорилось, что сломан только тот, кто мертв, однако неисправными оставались многие живые, и ты не знала, скрывалась ли неисправность и