Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

Те два жутких шпиона уехали, а мами и дядя Вик оставались в спальне. Они рассказывали папи, который прятался в потайном чулане, что мы все поедем на лимузине дяди Вика в аэропорт и сядем на самолет, который он нам устроит. Знаю, знаю, звучит как серия «Полиции Майами», но я всего лишь повторяю то, что слышала от родни.

И вот что я помню про свой последний день на Острове. Чуча вошла в наши спальни со свертком в руках, и Нивея, помогавшая нам собираться, грубым голосом окликнула ее:

– Чего тебе, старуха?

Служанки не любили Чучу, потому что считали ее ниже себя из-за того, что она была такая чернющая, гаитянка и все такое прочее. Но Чуча просто зыркнула на Нивею одним из своих ведьминских взглядов, и та вдруг вспомнила, что ей срочно нужно погладить вещи, в которых мы полетим.

Чуча начала разворачивать свой сверток, и мы все подумали, что она произведет над нами маленький прощальный ритуал вуду. Чуча вечно была занята магией вуду: то плела какое-нибудь заклинание, то задабривала духов, то наказывала врагов. Открываешь дверцу своего шкафа и в углу за туфлями обнаруживаешь банку с чем-то ужасным, что тебе нельзя трогать. В ее комнате можно было найти свечу, горящую перед чьей-нибудь фотографией, и сигару на блюдечке. В некоторые дни ее комнату пересекали красно-белые гирлянды из гофрированной бумаги. В конце концов мами пришлось выделить ей отдельную комнату, потому что никто из служанок не хотел спать с ней рядом. Неудивительно, что им было страшно. Служанки говорили, что она совокупляется с духами. Говорили, что она накладывает на них заклинания. Вдобавок она спала в своем гробу. Без шуток. Нам запрещалось заходить в ее комнату и смотреть на гроб, но мы вечно украдкой пробирались туда, чтобы на него взглянуть. Она повесила над ним москитную сетку, поэтому он не казался совсем уж странным, как настоящий раскрытый гроб с мертвецом внутри.

Сначала мами не разрешала ей это делать – в смысле, спать в гробу. Она говорила Чуче, что цивилизованные люди должны спать в кроватях, а гробы для покойников. Но Чуча отвечала, что хочет приготовиться к смерти и не мог бы один из плотников с фабрики папито снять с нее мерку и сколотить деревянный ящик, который до поры будет служить ей кроватью, а потом и гробом. Мами повторяла ей: «Чепуха, Чуча, не драматизируй».

Дело в том, что никто, даже мами, не мог встать у Чучи на пути. Вскоре в мамином шкафу уже стояли банки, а ее детская фотография, на которой Чуча держала ее на руках, оказалась у Чучи на алтаре вместе с мятными леденцами на оловянном блюдечке и постоянно горящей свечой. Не прошло и недели, как мами смягчилась. Она сказала, что бедняжка Чуча никогда ничего не просила у нашей семьи и всегда была такой верной и хорошей, поэтому, видит Бог, если старушка так уж мечтает спать в своем гробу, то мами распорядится, чтобы ей сколотили приличный ящик. Так она и поступила. Сам гроб, в соответствии с пожеланиями Чучи, был из обыкновенной сосны, но изнутри его обшили мягкой тканью любимого Чучей фиолетового цвета с белой каймой в дырочку.

Итак, вот что я помню о том последнем дне. Когда Нивея вышла из комнаты, Чуча поставила нас всех перед собой.

– Чачи… – Она всегда нас называла чачами, что было сокращением от слова muchachas, то есть «девочки», а мы в ответ прозвали ее Чучей. – Вы отправляетесь на чужбину, – или что-то в этом роде, точных слов я не помню. Но помню, что она смерила меня таким пронзительным взглядом, будто и впрямь могла заглянуть мне в голову. – Когда я была девочкой, я тоже оставила свою страну и никогда не вернулась. Никогда не видела ни отца, ни мать, ни сестер, ни братьев. Я взяла с собой только это.

Она подняла сверток и сняла оборачивавшую его белую ткань. Под ней оказалась вырезанная из дерева статуэтка, похожая на идолов, которых много лет спустя я сосредоточенно буду разглядывать в учебниках по антропологии, как если бы рассматривание этих маленьких деревянных фигурок, служивших талисманами, могло стать моим печеньем «мадлен» и вернуть мне мое прошлое, как Пруст перенесся в дни своего детства[97]. Но боги из учебников так и не вызвали в моей памяти никаких многотомных воспоминаний. Только это короткое мгновение, которое я сейчас воскрешаю.

Чуча поставила коричневую фигурку на туалетный столик Карлы. На лице у идола застыла гримаса, возле глаз, носа и губ залегли глубокие борозды, как если бы он пытался облегчиться, но страдал от ужасного запора. На голове у него была маленькая платформа, и Чуча поставила туда чашечку с водой. Вскоре – наверное, из-за жары – вода начала испаряться, и по бороздкам, высеченным на деревянном лице идола, побежали капли, поэтому он казался плачущим. Чуча по очереди подержала наши головы в своих ладонях и с воплями за нас помолилась. Мы виделись с ней каждый день и привыкли к ее странным выходкам, но – возможно, потому, что сегодня в воздухе чувствовалось окончание чего-то, – мы все расплакались, будто Чуча наконец излила в каждую из нас собственные слезы.

Они исчезли, уехали в присланных за ними машинах, которыми управляли бледные американцы в белых униформах с золотыми галунами на плечах и фуражках. Слишком бледные, чтобы быть живыми. Цвет зомби, нация зомби. Я тревожусь за них – за девочек, за донью Лауру, ходящих среди мужчин цвета живых мертвецов.

Все девочки, особенно малышка, плакали и цеплялись за мои юбки, а донья Лаура так сильно всхлипывала в свой носовой платок, что я настояла на том, чтобы принести из ее комода чистый. Я не хотела, чтобы она попала в свою новую страну с испачканным носовым платком, потому что я знаю, знаю, сколько слез ее там ждет. Но пусть она будет избавлена от знания о том, что случится в будущем. Она никогда не отличалась крепкими нервами.

Они уехали – и осталась только тишина, глубокая и пустая тишина, в которой я слышу голоса моих santos, осваивающихся в комнатах, и моего лоа[98], рассказывающего мне истории о грядущем.

Когда девочки и донья Лаура уехали с американскими белыми зомби, я услышала, как дверь хозяйской спальни щелкнула, и вышла в коридор, чтобы проверить, не проникли ли в дом посторонние. Мне явился лоа дона Карлоса, весь в черном, прикладывающий палец к губам в насмешку над последним жестом, который тот показал мне в то утро. Я ответила крестным знамением, упала на колени и наблюдала, как он уходит через заднюю дверь в рощу гуав. Вскоре после этого я услышала звук заводящейся машины. А потом – глубокую и пустую тишину покинутого дома.

Мне велено запереть дом и помогать по хозяйству донье Кармен, пока они тоже не уедут, а потом дону Артуру, который тоже уезжает. Главным образом мне велено ухаживать за этим домом. Вытирать пыль, проветривать комнаты. Остальных, кроме Китайца, рассчитали, а мне доверили ключи. Время от времени дон Виктор – в промежутках между своими девушками – будет заглядывать, чтобы за всем присмотреть и выдать мне ежемесячную зарплату.

Сейчас я слышу голоса, рассказывающие мне, что запущенные лужайки зарастут высокой травой; что висящие орхидеи доньи Лауры проломят свои плетеные корзины, а их хилые цветки съедят жуки; что птичьи клетки будут стоять пустыми, потому что бедняки украдут tórtolas[99] и guineas[100], которых так заботливо разводил дон Карлос; что бассейны наполнятся мусором, листвой и дохлыми животными. Мы с Китайцем останемся одни в этих ветшающих домах – я вижу это, когда закрываю глаза, – пока не наступит день, когда это место заполнят полицейские, которые разобьют окна и растащат серебро, тарелки, картины, зеркало с крылатыми младенцами, стреляющими из луков, стулья с нарисованными на спинках медальонами, коробку, играющую музыку, и волшебную коробку, которая дает фотографии. Они украдут с полок девочек игрушки, которые их бабушка привезла им из того места, про которое они всегда рассказывали мне, что там из туч падают