Силуэты пушкинской эпохи - Николай Дмитриевич Александров

не живут, нужно пригласить в восприемники к новорожденному первого встречного. Когда ребенка понесли в церковь крестить, то первыми встречными оказались нищая и отставной солдат. Солдата звали Кондратий. В честь своего крестного отца и был назван маленький Рылеев.

Шести лет Рылеева отдали учиться в первый кадетский корпус в Петербурге. Он закончил его в 1814 году, отправился в действующую армию, получил чин прапорщика и в составе артиллерийской резервной бригады принял участие в заграничных походах: прошел Германию, Швейцарию, 8 дней провел в Париже. Париж он покидал преисполненный впечатлений от столицы мира и гордости за себя — несмотря на обольстительную красоту парижских красавиц, Рылеев остался незапятнанным и непреклонным.

По возвращении в Россию Рылеев со своей ротой был направлен в Острогожский уезд Воронежской губернии. Здесь он повстречался с Натальей Михайловной Тевяшевой, с которой и повенчался в 1819 году, выйдя в отставку.

В 1821 году Рылеев переехал в Петербург. Он служил в Санкт-Петербургской палате уголовного суда, активно занимался литературной деятельностью и состоял мастером масонской ложи Пламенеющей звезды. В 1823 году вступил в Северное общество декабристов.

Его стихотворения «К временщику», «Гражданское мужество», поэма «Войнаровский», знаменитые «Думы» принесли ему известность. Впрочем, не столько своими поэтическими достоинствами, сколько гражданским пафосом. Нравственный ригоризм, столь свойственный личности Рылеева, в его поэтическом творчестве проявился в полной мере. «Я не поэт, а гражданин!» — заявлял Рылеев. «Если не поэт, то пиши прозою», — отозвался на это Пушкин в одном из своих писем. Он, пожалуй, наиболее точно определил особенности рылеевских дум: «Все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест. Описание места действия, речь героя и нравоучение».

В Рылееве подкупали прежде всего нравственная щепетильность, сострадательность и пылкость характера. «Я не знавал другого человека, который обладал бы такой притягательной силой, как Рылеев, — вспоминал Никитенко. — Среднего роста, хорошо сложенный, с умным, серьезным лицом, он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при более близком знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, а вам самим поглубже заглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему. В минуты сильного волнения или поэтического возбуждения глаза эти горели и точно искрились. Становилось жутко: столько в них было сосредоточенной силы и огня».

В нем действительно пылал огонь религиозного подвижника. Высший, духовный смысл он вкладывал в свою деятельность, а отнюдь не просто социально-политический. «Человек свят, когда соглашает поступки свои с делами Промысла, — писал Рылеев. — Человечество не имеет свободы воли. Усовершенствование есть цель, к которой стремится оно по предназначению Промысла; история всех народов служит тому неопровержимым доказательством».

«Он веровал, — писал о Рылееве Александр Бестужев, — что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убежден в правоте своего дела, то значит само провидение им руководит…»

13 июля 1826 года фейерверкер Соколов и плац-майор Подушкин вошли в камеру Рылеева. Идущий на смерть казался совершенно спокойным. Он закончил письмо к жене, отломил кусочек булки, запил водою, простился со своими тюремщиками. Благословил на все четыре стороны тех, кого оставлял здесь: жену, дочь, друзей, Россию… Потом сказал: «Я готов идти!»

Он прошел по коридору, тяжело бряцая цепями и громко обращаясь к запертым дверям тюремных камер: «Простите, простите, братья!»

М. А. Салтыков (1767–1851)

«Почетный гусь» и «природный член» общества «Арзамас», знакомый Батюшкова, Дашкова, Пушкина, тесть А. А. Дельвига, Михаил Александрович Салтыков был небезызвестным человеком начала XIX века и являл собой яркий тип екатерининского вельможи.

Салтыков происходил из древней боярской московской семьи, однако родители его по духу и мировоззрению своему целиком принадлежали веку Просвещения. Он возрос в среде, проникнутой вольтерианством, и сам с молодых ногтей пропитался этим миронастроением, которое сохранял до конца своей жизни.

Питомец Шляхетского Кадетского корпуса поры графа Ангальта, он был предан театральным и литературным интересам и сам впоследствии много писал, хотя ничего не печатал. Отдав дань военной службе, он в 1794 году был уже полковником С.-Петербургского драгунского полка и состоял при президенте Военной коллегии, своем родиче графе Салтыкове. Судьба ему улыбнулась, в это время он «попал в случай» у Екатерины и был даже помещен во дворце в комнатах фаворита Платона Зубова. Фавор его длился недолго, после смерти Екатерины Павел I уволил его со службы, и лишь при Александре звезда Салтыкова вновь засияла. Его сделали камергером, зачислили в службу, и он вошел в интимный круг друзей молодого государя, с которым был близок еще в годы павловского царствования.

Его карьера могла бы успешно развиваться и дальше, Александр, по словам Греча, предлагал ему какое-то место, но Салтыков отказался, объявив, что намерен жениться и жить в уединении. «Жажда власти, отличий и почестей, — писал Михаил Александрович Салтыков в одном из писем, — является в большинстве случаев у людей неутолимою, и они нередко упиваются ими до водянки. Я рано познал скользкость этого пути и тщательно избегал его: яд честолюбия никогда не отравлял моего сердца… Я счел бы себя счастливым даже в бедной хижине, если бы она в состоянии была обеспечить мне покойное состояние духа, мир и тишину».

Он женился на Елизавете Францевне Ришар, одной из дочерей швейцарской француженки, содержавшей известный тогда в Петербурге пансион для девиц, жил, правда, не в хижине, а в Казани, в Москве, затем переехал для воспитания дочери в Петербург, где находился не у дел и посвящал свой досуг литературе и театру. «Замечательный умом и основательным образованием, — писал о Салтыкове Свирбеев, — не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоил себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав в первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом, был типом знатного и просвещенного русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только отличием, что он превосходно знал и русский язык».

Барон Вигель в своих воспоминаниях называет Салтыкова «человеком чрезвычайно умным, исполненным многих сведений, красивым и даже миловидным и тона самого приятного». «Он, — продолжает Вигель, — всегда имел вид спокойный, говорил тихо, умно, красиво… С величайшим хладнокровием хвалил он и порицал, разгорался же только — нежностью, когда