Рассказы веера - Людмила Третьякова

Дело кончалось тем, что почтенный врач, не понимая всех этих русских штучек, не на шутку обижался. Да и Екатерину стала раздражать долетавшая до нее пушечная пальба, непонятно по какому поводу производимая; порой казалось, что под окнами ее кабинета высадился турецкий десант. И она категорически запретила Безбород ко отмечать таким образом его карточные подвиги.

...Но и без того в Полюстрове хватало всяких диковинок. Чего стоил один парк, великолепно распланированный, со множеством изваяний, среди которых выделялась колоссальная статуя прорицательницы Сивиллы. Древнегреческая богиня имела разительное сходство с матушкой Екатериной, которую Безбородко считал своей благодетельницей.

Говорили, что отлитая из меди Сивилла весила двести пудов и в солнечный день сияла так, что была видна издалека. Трудно сказать, куда потом исчезла эдакая махина.

...Помимо минеральных, «железных», обнаруженных в Полюстрове вод там имелась единственная на всю Северную Пальмиру редкость – самый настоящий гарем: тоже, как утверждал Безбородко, полезная для здоровья забава. В нем были собраны женщины, красота, молодость и познания в любовных утехах которых служили развлечением для хозяина. М.И. Пыляев в своей книге об окрестностях Петербурга писал, что, по имеющимся у него сведениям, повелитель всей этой прекрасной коллекции «особенно любил итальянок, но не брезговал и русскими актрисами». Отбор сюда был нешуточный. Управляющий делами князя Потемкина М.А. Гарновский писал по этому поводу: «Четвертого дня возвратился сюда из Италии певец Капаскини и привез для графа Безбородко двух молодых итальянок, проба оным сделана, но не знаю, обе ли или одна из них принята будет в сераль».

Многие петербуржцы считали всякие разговоры о полюстровском гареме выдумками. Но посетители этого бывшего поместья екатерининского канцлера в 1860-х годах имели случай видеть комнаты, где раньше помещался гарем, и «большую картину, написанную масляными красками, с изображением его десяти одалисок, сидящих в одной из этих комнат на софе». Художник изобразил женщин разных национальностей. «Здесь были итальянки, немки, чухонки, русские и даже одна негритянка».

Руководила всей этой разномастной компанией все та же Ольга Дмитриевна Каратыгина, к которой Безбородко продолжал испытывать самые теплые чувства и ласково называл Ленушкой.

...Конечно, страсть Безбородко к женщинам, причем, как правило, низкого пошиба, вызывала раздражение у императрицы. Она нередко выражала недовольство, не находя своего «фактотума» на рабочем месте и догадываясь, что именно послужило тому причиной. И хотя современники считали, что тертый калач Безбородко не позволяет всякого рода очаровательницам переступать определенной черты и отвлекать его от дел, Екатерина порой едва сдерживала гнев.

Так, в дворцовом журнале за 3 июля 1788 года имеется запись:

«Недовольны, что граф Безбородко на даче своей празднует, посылали сказать в его канцелярию, чтоб по приезде скорее пришел; он почти не показывается, а до него всякий час дело».

Вот это-то все и решало: «До него всякий час дело». Тут все прощалось, все забывалось, снова по поводу и без повода дарились огромные суммы, чтобы выручить этого миллионщика из долгов, куда его ввергали наглые обольстительницы.

Разумеется, от близких ему людей, от родни, которую Безбородко весьма почитал и пристраивал в Петербурге, он не раз слышал укоризны: зачем впадает в грех, почему бы ему, даже и в его летах, не жениться?

Но у Безбородко, вволю насмотревшегося на дворцовые нравы, была своя точка зрения на сей счет. Он ни от кого ее не скрывал и выражался очень определенно:

«Я для того люблю девок, что имею власть их перемещать, чего мужья с женами своими делать не могут, хотя и знают, что они б...»

Среди современников канцлера, .да и не только среди них, наверное, немало нашлось бы людей, которые в глубине души держались того же мнения, что и этот греховодник.

...Впрочем, у Безбородко при всех его слабостях и далеко не невинных увлечениях нельзя было отнять одного: он находил особое удовольствие для себя в том, чтобы облегчить жизнь менее удачливым людям.

В одном из залов его огромного дома ежедневно накрывались столы на сто персон. Здесь подавались завтраки, обеды и ужины, которыми утолить свой голод мог любой дворянин. Никакого приглашения не требовалось.

Сюда, как в общественную столовую, приходили люди, попавшие в тиски нелегких жизненных обстоятельств – дворянское звание от них не спасало. Так, один разорившийся помещик долгое время поддерживал свое существование тем, что ежедневно столовался у Безбородко. Кто-то из слуг, знавший про беды этого человека, рассказал о том Александру Андреевичу, и тот нашел способ помочь бедняге.

Безбородко всегда оставался в числе самых безотказных и щедрых жертвователей на общественные нужды и частным лицам – далеко не все даже весьма богатые вельможи шли на такие расходы.

Приветливость, радушие, особое расположение к человеку, кто бы он ни был, в характере канцлера не могут подвергаться сомнению – слишком много тому осталось свидетельств. Да, целомудрие и смирение не входили в число его добродетелей, но ему было свойственно особое великодушие. Вспоминали, что громадный дом вельможи напоминал вертеп – кто тут только не получал кров! Безусловно, особым покровительством хозяина пользовались земляки-малороссы: «Приемная его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать места и определять детей». Бывало, не выдержав натиска просителей, канцлер удирал по черной лестнице. Но и эта уловка хитрыми его сородичами была разгадана: сунувшись однажды в свою карету, Александр Андреевич увидел расположившегося там просителя и, по дороге во дворец узнав, в чем у него нужда, пообещал помощь.

«Другой раз, – читаем в «Старом Петербурге», – работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной комнате топанье ног и протяжное зеванье с разными переливами голоса; осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидел толстого земляка с добродушной физиономией, явно соскучившегося в ожидании».

Вельможа улыбался, глядя из-за двери, как посетитель от нечего делать принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за ней из угла в угол; улучив затем минуту, когда назойливое насекомое село на огромную вазу, охотник поспешно размахнулся и попал по ней рукой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась вдребезги. Гость побледнел и растерялся, а Безбородко вышел в приемную и, ударив того по плечу, ласково спросил: «Чи поймав?»

...Годы шли, они отбирали физические силы, но не влияли на по-прежнему редкую работоспособность Безбородко, на его разум – быстрый, четкий, не дававший осечек. Лучшее свидетельство тому, что после кончины в 1796 году Екатерины ее сын, новый император Павел I, ненавидевший мать, отправил в отставку всех ее сподвижников – всех, кроме Безбородко. «Этот человек для меня – дар Божии», – говорил о нем государь. Последние два года своей жизни Безбородко официально руководил внешнеполитическим ведомством России.

И все-таки огромные служебные нагрузки вкупе с достаточно безалаберным существованием – только так и могла жить, невзирая ни на что, страстная, темпераментная натура Безбородко – давали о себе знать. Видимо, и сам он чувствовал, как быстро сокращается отпущенный ему земной срок, а потому стремился успеть сделать то, что считал обязательным.

В частности, канцлер выделил огромную сумму на основание в Малороссии, в городе Нежине, учебного заведения с особой, передовой для того времени программой преподавания. Его, кстати, окончил Н. В. Гоголь. Преобразованное в педагогический университет, оно существует и по сей день.

Особой заботой для стареющего Безбородко стали две женщины, которые так или иначе отвоевали себе место в его переменчивом сердце. Это Ольга Дмитриевна Каратыгина и дочь Наташа.

...Незадолго до своей смерти Безбородко решил упрочить положение Ольги-Ленушки и подыскал ей жениха – начальника своей канцелярии Николая Ефремова. Ничего не известно о чувствах, которые питали друг к другу жених с невестой. Возможно, со стороны Ефремова это была своего рода сделка – Безбородко давал за Ленуш-кой большое приданое. Кстати, по просьбе Александра Андреевича Павел I пожаловал новобрачному в качестве свадебного подарка село Рождествено с землями и крестьянами, которым семейство владело сорок лет.

Ефремов оказался порядочным человеком и деловым, хорошим хозяином. Для своего семейства на высоком берегу речки Грязенки он поставил великолепное здание классической архитектуры, настоящий дворец, в каждой детали которого чувствуется рука большого, хотя и оставшегося неизвестным, мастера. И сегодня, проезжая вдоль шоссе Петербург – Луга, можно полюбоваться благородными очертаниями обширного дома и парком, разбитым вокруг него.