В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

Какое подлое самоуничижение, господа!

Любовь – это организация. Не в смысле учреждения (хотя и это тоже), а в смысле действия. Все надо придумать и наладить, обладая при этом, конечно, тонким слухом и неамбициозностью.

При этом любовь и счастье невозможно пересказать. Порок пересказать можно. Когда я отваживался на порок, мне все говорили: «Давай, давай! У тебя это так красиво получается! Для покаяния старость нам дана».

Порок и понять и пересказать можно. А счастье…

То громоздко оно, так что не знаешь, куда его пристроить, то перелетно и поэтому почти не твое. То есть никогда не обитает и не длится, кроме как в чужих, по соседству расположенных далях.

Окна вы мои гадательные.

В сатанинском острословии мало кто не находил отрады…

Хорошие разговоры случаются обычно вечером, на одной ноге, перед разведением мостов или отбытием последней электрички. Мосты и электрички образуют эпилог этих распаленных в силу цейтнота устных произведений. Их глубина и скороспелость до боли похожи на мчащуюся мимо нас нашу жизнь.

Так или иначе, мы славно поговорили. Теплый ночной дождь вернул нас в реальность апреля, как раз у края нашей попытки заблудиться во времени. И слава, вероятно, Богу.

Но не о нем ли, не о Боге ли, мы и говорили, перебивая друг друга цитатами воспоминаний и умолчанием смыслов, что только внешне выглядело перемыванием бессмертных косточек? Однако отмытые эти косточки не дают мне уснуть.

Что за удовольствие (вы не задумывались?) запихивать некогда пульсирующее, срывающееся, страдающее, дерзостно порывающееся к гармонии существо в герметичный склеп наших досужих формул? Слово «удовольствие» произношу я не для упрека, удовольствие действительно, но почему для нас это удовольствие – вот вопрос.

Вы говорили, что ни ум, ни склонность к рефлексии, ни эстетическая тонкость и талант еще не достаточные поводы, чтобы назвать человека духовным. Спорить с этим невозможно.

Однако если не в человеческом таланте проявляется творчество Творца, если виртуозная прихотливость природы, рождающая не только род и вид, но прозревающая на мгновение жизни индивидуальность, всего лишь следствие бесконечных возможностей, а не гениального замысла, то зачем мы так предвзяты и нетерпеливы в суждениях, будто это ущемляет нашу личную волю, коей случай может быть лишь помехой?

Пусть я и трижды атеист, то есть, например, человек, пытающийся тупо постигнуть процесс образования жизни из одновалентного водорода и найти житейский эквивалент Создателю, но разве я, зная о своей близкой кончине, не догадываюсь, что с нею не закончится жизнь Вселенной, пусть тоже не вечная? Или без представления о лучевидном бессмертии человек уже не может претендовать на звание существа духовного? Впрочем, претендующих на это звание, я, кажется, никогда не встречал.

Зато в сатанинском острословии мало кто не находил отрады. Робость не позволила мне продолжить начатый вами арифметикой Чехова список. Хотите?

биология Бунина

телефонные истерики Достоевского

ядовитолюбивые прописи Льва Толстого

легкокрылость присаживающегося на верхушки вечных вопросов Пушкина

угрюмо проболтавшийся Грибоедов

правильно пейзажный, докучно-актуальный Тургенев

желчно уязвленный Гоголь

идеологические парадигмы и неусыхающие идиотизмы Салтыкова

плохо переведенный стихами Некрасов

одышливо банальный Фет

Не всех еще обидел? Продолжим?

скаредная поэтика Тютчева

подсобные хозяйства Случевского

растопыренные строфы Маяковского

вороватый юмор авторов «Золотого теленка»

дорогие стулья Ходасевича

амбулаторно-наркотизирующие туманы Блока

похабно-сентиментальные крики Есенина

Список долгий. Практически бесконечный. Вы не утомились?

чистосердечное хамелеонство Розанова

лишенные воображения диктанты Горького

анатомирующий коллекционер Набоков

космически-канцелярские свидетельства Платонова

продуманная неряшливость беловиков Пастернака

сальерианская эзотеричность Мандельштама

императрицына размеренность капризничающей Ахматовой

нищенская высокомерность Цветаевой

прижимистый лаконизм Добычина

обстоятельная парадоксальность Хармса

гимназическая старательность Анненского

мелочная многозначительность Олеши

Живых не трогаем?

Так бывает. Тебя уже не любят, а ты переживаешь, не видят, а ты красуешься, не слышат, а ты говоришь, не препятствуют, а ты идешь напролом.

Интересная жизнь!..

Утром он написал: «Быть знаменитым…» Потом случилось так, что сирень в саду все не распускалась, и он торопил ее приход. В этом было призвание. Вечером ему, уставшему и покаянному, пришло следующее слово: «некрасиво». Получилась строка. Потом стихотворение. Жизнь удалась. Хотя и смерть была не за горами.

А у меня не удалась. Не удалась у меня. Я все такой же взлохмаченный, хотя совсем не огородник.

Сегодня в шесть утра две уточки плыли по каналу, оставляя за собой рентген легких. Четыре циферблата на колокольне показывали разное время, строго соответствуя вечности. Каштаны гордились, голодала вода, глухонемой прогуливал белого дога, бежал с автоматом молоденький милиционер без дела.

Ушло утро. Сыновья еще не вернулись из зоопарка.

Я вчера снова влюбился. В свою жену. Разве этого недостаточно, чтобы подивиться ненасытности верховной фантазии? А ведь есть еще лепет.

Значит, что не удалось. Хотел стать культури стом. Накачивал себя до появления белого треугольника на лице. Вкус пота, освеженный приморским ветром, – все, что осталось. Смесь безадресной влюбленности, неподтвержденного благородства и самообладания.

Лет в четырнадцать казался себе Лермонтовым. Было тесно. К тому же чувствовалась в этой позиции какая-то односторонность.

Волновал сумрак в складках гор. При этом не хотелось умирать. Противоречия не видел.

Сначала не мог запомнить, потом припомнить. Так на всю жизнь и осталось.

Было ведь и хорошее. Но все не случилось.

О хорошем.

Я на сеновале. В дырявой крыше – Млечный Путь. Я не влюблен, не несчастен, не здоров, не болен, не сыт, не голоден, не одинок – просто есть и есть. И просыхающий след молочка на небе тоже. И духота сена у рта, еще ничем не напоминающая любовь. Ее подмышки.

Потом уж случались утра в губной разноцветной помаде. Потом я уже стал нехорошим, а пока – пионер. Я где-то на краешке бытия – зябко, покачивает, чудится доблесть.

Еще чего я не успел. Я не успел придумать загадочной формулы, над разгадкой которой счастливо маялось бы человечество. Главное: все параметры загадки известны, скучно оформлять.

Как-то она сказала: «Ля-ля-ля-ля-ля-ля ля-ля!» «Ты это серьезно?» – переспросил я. «Ты не настоящий сумасшедший», – сказала она и увильнула от меня в свою скромную жизнь. Потом я встречал ее много раз. Она ничем не выделялась в толпе.

Кто мне скажет, в чем смысл жизни, тому я дам в глаз. Более сильного аргумента у меня нет.

Когда-то меня не было. Тоже интересная, а по вечерам даже мучительная проблема. Тщеславная подоплека любви в эти минуты становится особенно очевидной.

Пора уже как бы заканчивать, но почему-то никак не удается. Так бывает. Тебя уже не любят, а ты переживаешь, не видят, а ты красуешься, не слышат, а ты говоришь, не препятствуют, а ты идешь напролом. Интересная жизнь!

Еще будет послесловие. Но его напишут другие. Или не напишут. Или никто не прочитает. А и прочитает – ни черта не поймет. То есть поймет, но не так. Еще и другим перескажет. Те в свою очередь тоже. Такая белиберда получится. Вот так.

Но если после всего все это ты не назовешь жизнью, то ты хоть и не самый последний, но – идиот.

Стосвечовая сирень

Женщина пришла домой и легла спать. Когда она проснулась, дом был полон гостей. Вечнопростуженный за стеной по-свойски сморкался.

Она встала. За окном какой-то парень пригибал к себе шею сирени. Подрагивали сумерки.

Надо было незаметно пройти в ванную, помыться и надеть приличное. После воссоединения двух квартир специально для нее прорубили в ванную отдельный ход из спальни. Вся операция не составляла труда.

Ванная была возбуждена шумом чужой с верхнего этажа воды. Нос крана отвернут от раковины. Муж любил заплескивать себе под мышки и на грудь воду и ухать.

Она разделась и в который раз удивилась себе нагой.

Комната с гостями жила автономной дымно-электрической жизнью. В бокалах испарялось вино.

Первой ее заметила Курицына из параллельного «б», у которой был когда-то необидный скучный роман с ее мужем. Она была подслеповата, но быстроглаза.