Йеллоуфейс - Ребекка Ф. Куанг

— Я считаю крайне важным, чтобы наши имена произносились правильно, — говорит Ай Линь под жидкие аплодисменты зала. — Раньше я боялась говорить, если люди коверкали мое имя, но теперь это часть моей практики. Важно, чтобы мы каждый день, шаг за шагом бросали вызов белому превосходству. Важно, чтобы мы требовали к себе уважения.

Снова аплодисменты. Пунцовая от смущения, я отстраняюсь от микрофона. Она это серьезно? У нее «практика»?

— Да, безусловно, — угодливо кивает Энни. — Извините, Ай Линь. Мне следовало перед началом уточнить все у руководства.

— Ай Линь, — выговариваю я медленно, с педантичной правильностью, просто обязанная что-нибудь произнести. — Как будто бы рыбка ушиблась о камушек.

Попытка съюморить снова выходит мне боком: аудитория заметно напрягается.

Ай Линь ничего не говорит. Наступает долгая, неловкая пауза, после чего голос подает Энни:

— Э-э… Нур? А что вдохновляет на работу вас?

В таком духе мы продолжаем достаточно долго. Энни, надо отдать ей должное, хороший регулятор. Вместо того чтобы отдавать инициативу участникам, она вразброс задает вопросы каждому из нас, а значит, я могу оставаться на своей полосе и избегать прямого столкновения с Ай Линь на протяжении целого часа. Остальные участники дискуссии часто ссылаются друг на друга и отталкиваются от прозвучавших ответов, но никто не реагирует на то, что говорю я. Публике на меня как будто наплевать; с таким же успехом можно вещать в пустоту. Но это даже к лучшему. Надо просто пережить этот час.

Энни, должно быть, замечает, что мои ответы довольно сжаты, поэтому в какой-то момент поворачивается ко мне и спрашивает:

— Джунипер, а вы не хотели бы подробнее рассказать о том, как нарративная литература способна повлиять на презентность слабо представленных групп?

— Да, конечно. — Я опять прочищаю горло. — Когда я раздумываю над тем, зачем вообще взялась за «Последний фронт», мне на ум неизменно приходит фраза, забавная своим двоемыслием. Начну с того, что в начале двадцатого века Канада была настолько враждебна к китайским переселенцам, что с каждого китайца, въезжающего в страну, взимался подушный налог в размере пятисот долларов. Когда рабочих Трудового фронта привезли в Канаду, налог на их иммиграцию был отменен, поскольку приезд считался частью военной кампании, но зато им не разрешалось при переезде покидать вагоны, так что они все время, пока находились в Канаде, пребывали под постоянной охраной.

Обычно, когда я рассказываю эту историю, на меня неотрывно смотрят. Но эта аудитория, возможно, просто решила меня возненавидеть, или, может, они перегрелись, утомились и им наскучило мое морализаторство, потому что они скучающе ерзают, оглядываются по сторонам или шарятся у себя в смартфонах. В лицо мне не смотрит никто. Мне остается только гнать дальше:

— И вот они днями сидели в этих своих вагонах, на жаре. Медицинская помощь им не оказывалась, даже когда кто-то падал в обморок от обезвоживания. Перемолвиться с кем-нибудь снаружи они тоже не могли, потому что канадское правительство наглухо перекрывало сообщения прессы о присутствии в стране китайских рабочих. И мне подумалось, что это неплохая метафора для центральной аргументации книги — о том, что китайский труд использовался, а затем скрывался и дискредитировался, словно был чем-то постыдным.

— Да неужто? — неожиданно вмешивается Диана Цю. — То есть у вас еще и претензии к непризнанной азиатской рабсиле?

Я так поражена этим вбросом, что несколько секунд просто смотрю на эту худощавую вычурную фифу с язвительными темными глазами, тонкими подщипанными бровками и помадой такой алой, что рот на лице похож на зияющий шрам. На самом деле это ее броское эстетство напоминает Афину — настолько, что я невольно вздрагиваю.

Краем глаза я замечаю вспышку: кто-то делает снимок. Сразу несколько зрителей поднимают свои смартфоны: пошла запись нашей дуэли.

— Это что за вопрос? — Я понимаю, что обстановку нагнетать не должна, но возмущение вырывается наружу прежде, чем я успеваю его остановить. — Я имею в виду как раз обратное. Смысл, очевидно, в том, что постыдность…

— Постыдно красть слова у мертвой женщины, — бросает мне Диана. Кто-то в зале буквально ахает.

— Давайте ограничимся обсуждением подготовленных тем, — бесстрастно говорит Энни. — Нур, что вы думаете о…

— Кто-то должен был это сказать, — повышает голос Диана. — Есть доказательства того, что Джун Хэйворд «Последний фронт» не писала. Они наглядно представлены в Сети. Давай не будем притворяться. Так что извините, но я не собираюсь сидеть здесь сложа руки и делать вид, что передо мной коллега, заслуживающая уважения, когда на карту поставлено наследие Афины…

— Диана, я попрошу! — говорит Энни, на этот раз настойчиво и громко. — Подобная дискуссия здесь неуместна, и нужно уважать всех наших приглашенных участников.

Ай Линь, кажется, хочет сказать что-то еще, но ее за руку трогает Нур, и она откидывается от микрофона, воинственно скрестив руки на груди.

Я ничего не говорю. Даже не знаю, что из себя выдавить. Диана и зрители меня уже ошельмовали, и ничто из мною сказанного не искупит меня в их глазах. Остается только сидеть с бешено колотящимся сердцем и омываться своей униженностью.

— Все в порядке? — спрашивает Энни. — Очень вас прошу. Ну что, двинемся дальше?

— Давайте, — высокомерно роняет Диана.

Энни с заметным облегчением задает Ай Линь вопрос, какого она мнения о «Бриджертонах»[53].

Всё, поздно. Мероприятие уже не спасти. Обсуждение продолжается до конца часа, но заготовки Энни никого больше не волнуют. Те, кто еще не покинул зал, усердно печатают на своих смартфонах, бесспорно передавая своим подписчикам ту сцену. Нур и Ай Линь вальяжно подыгрывают подсказкам Энни, как будто кому-то здесь хоть отдаленно есть дело до древнекитайской письменности или исламского мистицизма. Диана до конца часа молчит, я тоже. Сижу как мышь, стараясь не расплакаться, а у самой пылают щеки и дрожит подбородок. Ну а где-то в это самое время уже ваяются мемы со снимками моего ошеломленного лица. Как пить дать.

Наконец с окончанием я собираю свои вещички и выхожу со всей максимальной быстротой, не переходя разве что на спринт. Энни что-то кричит вслед — наверное, извинения, — но я не останавливаюсь, пока не сворачиваю за угол. Единственное, чего я хочу сию минуту, — это убраться с глаз долой.

Марни: «ВОТ ЖЕ СТЕРВА».

Джен: «Она что, больная? В смысле, на всю голову?»

Марни: «То, что ей мнится известным, не имеет никакого значения. Дергаться подобным образом на публике — полная противоположность стильности. Она явно не искала решения, а просто хотела внимания к своей персоне».

Джен: «ВЕРНО. Именно так. Этот ее перформанс — верх гнусности. Настолько пошлая и явная уловка для самообогащения. Потуги что-нибудь себе выторговать этим арт-визуалом».

Марни: