Демон движения - Стефан Грабинский

битвы, и уверенным шагом вернулся в купе. Когда входил, его обняла пара рук, теплых и гибких, как сплетающиеся змеи. В глазах тлел вопрос:

- Где он? Где мой муж?

- Не вернется больше никогда, — ответил равнодушно.

Прижалась к нему всем телом.

- Ты защитишь меня от людей. Любимый мой!

Обнял ее крепко и притянул к себе.

- Не знаю, что со мной происходит, — шептала, прислонившись к его груди. — Чувствую такое сладкое головокружение. Мы совершили великий грех, но я не боюсь этого, когда я рядом с тобой, ты сильный, ты мой. Бедный Мецек!.. Знаешь, как страшно, что мне его совсем не жаль? Ведь это ужасно! Это мой муж!

Внезапно отодвинулась от него, однако, взглянув ему в глаза, пьяные жаром любви, позабыла про все на свете. Начали строить планы на будущее. Годземба был человеком богатым и независимым, не связанным никакой работой — гак что они могли оставить этот край навсегда. Вот они высаживаются на ближайшей станции, где пересекаются железнодорожные линии, и направляются на юг. Комбинация будет превосходной — утром отправляется экспресс

- 173 -

до Триеста; он сразу купит билет, и через двенадцать часов будут в порту; оттуда корабль повезет их в край померанцев, где солнца дивный блеск златой осыпал майские деревья, где море персями лазури омоет желтые пески, и белый лес божеств венчает чело нам лавровым венком.

Говорил спокойным тоном, уверенный в своих решительных целях, безразличный к людским суждениям. Сосредоточив невероятную энергию, возносил ее хрупкую фигурку, свернувшуюся в его объятиях, готовый к борьбе с целым миром.

Нуна, вслушиваясь в звуки его слов, казалось, наяву погрузилась в какую-то дивную сказку, изумительную драгоценную повесть, затканную жемчугом и бисером...

Громкий свист паровоза возвестил о приближении к станции. Годземба вздрогнул.

— Уже время. Собираемся.

Встала, вынула из багажной сетки дорожный плащик Помог ей одеться.

Сквозь окна пробивались полосы света от ламп с вокзала. Годзембу снова затрясла затяжная дрожь.

Поезд остановился. Покинули купе и вышли на перрон Их охватила и впитала в себя человеческая толпа, хаос голосов и света.

Внезапно Нуна, опиравшаяся на его плечо, начала тяготить его, будто судьба. В мгновение ока откуда-то из закоулков души выполз ужас, сумасшедший ужас, встопорщив его волосы. Лихорадочно сжатые губы задрожали в тревоге Оскалил острые клыки отвратительный подлый страх...

Остался только убийца и жалкий трус.

Посреди самой большой толпы он высвободил руку из объятий Нуны, незаметно отодвинулся от нее и через какой-то темный коридор выбрался с вокзала.

Начался безумный побег по переулкам незнакомого города...

ULTIMA THULE*

С тех пор прошло уже лет десять. События приобрели размытые формы, более похожие на сон, — их заволокла голубая мгла минувшего. Сейчас они выглядят как видения или безумный бред; однако я знаю, что все, до мельчайших подробностей происходило именно так, как я запомнил. С того времени перед моими глазами пронеслось множество событий, я многое пережил, не один удар судьбы пал на мою седую голову — однако воспоминания об этом случае остались неизменны, образ странного мгновения глубоко и навсегда запечатлелся в душе; патина времени не затмила его четкий рисунок; напротив, мне кажется, что стечением лет детали его каким-то таинственным образом становятся еще более подчеркнутыми.

В то время я был начальником движения в Кренпаче, на маленькой, зажатой горами станции недалеко от границы; с моего перрона словно на ладони была видна вытянутая щербатая цепь гор, по которой пролегала граница.

Кренпач был предпоследней остановкой на линии, направлявшейся к границе; за ним, на расстоянии пятидесяти километров, была только Вышнинка, конечная станция страны, на которой нес службу чуткий, словно журавль, Казимеж Йошт, мой коллега по работе и приятель.

Сам он любил сравнивать себя с Хароном, а станцию, доверенную ему в попечение, переименовал на античный

____________

* Ultima Thule (лат.) — крайний предел, цель устремлений.

- 175 -

манер в Ultima Thule. Я видел в этом чудачестве не только реминисценции на классические штудии, поскольку истинность обоих названий лежала глубже, чем казалось на первый взгляд.

Окрестности Вышнинки были удивительно красивы. Местность эта, хоть и отдаленная от моего поста на три четверти часа хода пассажирского поезда, отличалась совершенно особым и самобытным характером, какого больше нигде не встретишь в тех краях.

Маленькая станционная постройка, прижавшаяся к мощной гранитной стене, отвесно падавшей вниз, походила на гнездо ласточки, прилепившееся в скальной нише. Вокруг на две тысячи метров вверх вздымались вершины, погружая в полумрак путь, станцию и склады. Мрачная печаль, спускавшаяся со лбов каменных великанов, незримым покровом окутывала железнодорожную станцию. Вверху клубились вечные туманы и скатывались вниз тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовывала карниз в виде огромной платформы с углублением, которое, словно чашу, до краев наполняло сине-серебристое озеро. Несколько подземных ручьев, тайно побратавшихся в чреве горы, вырывались из ее бока радужной дугой горного водопада.

Слева — лесистая южная сторона скалы в накинутом на плечи вечнозеленом плаще из елей и кедров, справа - дикий обрыв, поросший горной сосной, напротив, будто пограничный столб — непоколебимая грань утеса. Над ниш простор неба, хмурого или румянящегося в предрассветной заре восходящего солнца — а за ней другой мир, чужой, неведомый. Дикая замкнутая местность, грозная поэзия вершин, овевающая неприступный рубеж...

С остальным миром станцию соединял длинный, выдолбленный в скале тоннель — если бы не он, изоляция этого закутка была бы полной.

Движение по линии, заблудившейся между одиноких горных вершин, уменьшалось, слабело, иссякало. Немногочисленные поезда, словно болиды, выброшенные из

- 176 -

основного потока, изредка выплывали из пасти туннеля и тихо, беззвучно подъезжали к перрону, будто опасаясь потревожить задумчивость горных духов. Слабые вибрации, занесенные их прибытием в межгорное затишье, быстро застывали и оробело глохли.

Когда вагоны пустели, паровоз проползал еще несколько метров вперед, за перрон, и поезд заезжал под свод, вырубленный в гранитной стене. Здесь он отстаивался долгие часы подряд, вглядываясь во мрак пещеры зеницами пустых окон в ожидании перемен. Когда прибывал его долгожданный товарищ, он лениво покидал скальный приют и отправлялся в мир жизни, в средоточие мощных играющих пульсаций. А тот занимал его место. И станция снова погружалась в сонную дремоту, окутанную чадрой туманов... Тишину безлюдья прерывал разве что писк орлят в окружающих ущельях или шум сползающих в овраги осыпей...

Я безгранично любил эту одинокую горную обитель. Она была для меня символом таинственных рубежей, неким