Демон движения - Стефан Грабинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В большом станционном зале, освещенном ослепительно-белым газовым светом, я внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Какой-то странный неописуемый страх схватил меня хищными когтями и тряс с такой силой, что я начал дрожать, как в лихорадке.
Уселся без сил на кушетку и спрятал лицо в ладонях. Боялся взглянуть перед собой, чтобы не увидеть черные
- 184 -
пальцы часов, которые неумолимо показывали полночь, — словно ребенок, я боялся открыто посмотреть вокруг, чтобы не увидеть чего-то страшного, леденящего кровь. Так прошло два часа.
Внезапно я вздрогнул. Звенели звонки телеграфа. Подскочил к столу, лихорадочно включая приемное устройство.
Из его блока медленно потянулась длинная белая полоска. Склонившись над зеленым прямоугольником сукна, взял в руку ползущую ленту и принялся высматривать знаки на ней. Однако она была пуста: ни единого следа иглы печатающего устройства. Ждал, напрягая взгляд, следя за движением ленты...
Наконец появились первые слова с длинными, минутными интервалами, слова темные, как загадка, составленные с большим усилием и напряжением, дрожащей и неуверенной рукой...
...Хаос... темно... беспорядок сна... далеко... серый... рассвет... ох!., как тяжко!., как тяжко... освободиться... мерзость! мерзость!., серая масса... густая... зловонная... наконец... я оторвался... Я существую...
После последнего слова был долгий перерыв на несколько минут; но бумага ленивой волной продолжала тянуться дальше. И снова появились знаки: теперь уже напечатанные более уверенной, смелой рукой:
...Я существую! Я существую! Я существую!
Она... моя оболочка лежит там... на софе... холодная, брр... понемногу разлагается... изнутри... Мне уже безразлична... Накатываются какие-то волны... мощные, светлые волны... водоворот!.. Чувствуешь Этот гигантский водоворот?! Нет! Ты не можешь его чувствовать... И все сущее передо мной... все теперь... Чудесная бездна!.. Подхватывает меня!., с собой! подхватила!.. Иду, уже иду... Прощай... Ром...
- 185 -
Депеша неожиданно оборвалась, аппарат замер. Тогда я, наверное, зашатался и упал на паркет. Так, по крайней мере, утверждал помощник, прибывший около трех утра: зайдя в контору, он застал меня без сознания на полу, с рукой, обмотанной лентами бумаги.
Очнувшись, я спросил о товарном поезде. Он не прибыл. Тогда я без колебаний сел на дрезину, запустил двигатель и сквозь понемногу рассеивающийся мрак направился в сторону Вышнинки. После получаса езды я был на месте.
Уже на самом входе понял: произошло что-то необычное. Обычно спокойную и уединенную станцию заполнила толпа людей, протискивавшихся к служебному помещению.
Безжалостно распихивая зевак, я проложил себе дорогу внутрь. Здесь увидел нескольких мужчин, склонившихся над софой, на которой с закрытыми глазами лежал Йошт.
Я оттолкнул одного из них и бросился к приятелю, хватая его за руку. Однако рука Йошта, холодная и твердая, словно мрамор, выскользнула из моей и бессильно упала за край постели. На лице, скованном холодом смерти, под растрепанными буйными пепельными волосами лежала тихая блаженная улыбка...
— Сердечный приступ, — пояснил врач, который стоял рядом. — Случился в полночь.
Я почувствовал острую колющую боль слева в груди. Невольно поднял глаза на настенные часы над софой — и они остановились в трагическую минуту, и они тоже показывали двенадцать.
Я сел на софу рядом с умершим.
— Он сразу потерял сознание? — обратился я к врачу.
— Моментально, смерть наступила ровно в двенадцать ночи, в тот миг, когда он передавал депеши по телефону. Когда в десять минут пополуночи мы прибыли на вызов обходчика, пан начальник был уже мертв.
— Кто же тогда телеграфировал мне между вторым и третьим часом? — спросил я, вглядываясь в лицо Йошта.
Присутствующие изумленно переглянулись.
- 186 -
- Нет, — ответил помощник, — это исключено. Я зашел в эту комнату примерно в час ночи, чтобы принять пост умершего, и с тех пор не покидал служебное помещение ни на минуту. Нет, пан начальник, — ни я, ни кто-либо другой из служащих в эту ночь не пользовался телеграфным аппаратом.
- И все же, — сказал я вполголоса — нынче ночью между вторым и третьим часом я получил депешу из Вышнинки.
Воцарилось глухое, каменное молчание.
Какая-то слабая беспомощная мысль натужно пробивалась в мое сознание...
«Письмо!»
Полез в карман, разорвал конверт — письмо было предназначено мне. Вот что писал Йошт:
Ultima Thule, 13 июля
Дорогой Ромек!
Я должен погибнуть вскоре, внезапно. Человек, которого я видел сегодня во сне, в одном из окон лачуги, был я сам. Возможно, я вскоре исполню свою миссию, а тебя выбираю посредником. Расскажешь людям, дашь правдивое свидетельство. Может, поверят, что другой мир существует... Если я сумею.
Прощай! Нет! До свидания — когда-нибудь, на той стороне...
Казимеж.
Глухой путь
В пассажирском поезде, поздней осенней порой /-/направлявшемся в Гронь, стояла страшная давка; купе и пассажирские отделения забиты до отказа, атмосфера парная, жаркая. Из-за недостатка мест стерлась разница между классами, люди сидели и стояли где только можно, в соответствии с древним правом сильного. Лампы над хаосом голов горели тусклым притемненным светом, который стекал с вагонных потолков на усталые лица и помятые профили. Табачный дым поднимался кислыми испарениями, вытягивался длинными седоватыми жгутами в коридорах, клубился туманами в жерлах окон. Равномерный грохот колес настраивал на сон, поддакивал своим монотонным стуком дремоте, которая воцарилась в вагонах. Так-так-так... Так-так-так...
Только одно отделение третьего класса в конце пятого вагона не поддавалось общему настроению; общество здесь было шумное, бодрое, оживленное. Вниманием путников полностью овладел маленький горбатый человечек в мундире железнодорожника низшего ранга, который что-то проникновенно рассказывал, подчеркивая слова красочной пластичной жестикуляцией. Слушатели, сплотившиеся вокруг, не сводили с него глаз; некоторые встали с дальних мест и приблизились к средней скамье, чтобы лучше слышать; несколько любопытных высунули головы из дверей соседнего отделения.
- 188 -
Железнодорожник говорил. В выцветшем свете лампы, вздрагивавшей в тряском вагоне, его большая нескладная голова двигалась в такт движению, окруженная вихрем седых волос. Широкое лицо, неровно изломанное на линии носа, то бледнело, то наливалось пурпуром в ритме бурлящей крови: примечательное, неповторимое, ярое лицо фанатика. Глаза, рассеянно скользившие по собравшимся, пылали жаром непоколебимой, годами выкристаллизовывавшейся идеи. И все же этот человек на какие-то мгновения вдруг становился прекрасным. Порой казалось, что горб и уродливые черты исчезали, напоенные воодушевлением глаза наполнялись сапфировым блеском, и фигура карлика начинала источать благородный, влекущий восторг. Через мгновение это преображение угасало, развеивалось, и среди слушателей вновь сидел всего лишь занятный, но чудовищно безобразный рассказчик
