Полигон - Александр Александрович Гангнус

встал — нехотя, поколебавшись, встал и Мотя, видно ожидая, что Света, как гостеприимная хозяйка, его удержит за уютным орешкинским дастарханом и нальет ему еще пиалу чая. Но и Свете, даже Свете, было невмоготу. Она почти обрадованно пожелала Моте спокойной ночи, так что мужчины вышли все вместе и попрощались — Мотя поплелся налево, в двухкомнатную квартиру, где в начале своего пребывания в обсерватории жили Орешкины, а сейчас Эдик поселил временно гостей Лютикова. Вадим и Женя прошли к Лютикову.

Вадим огляделся с любопытством. Дело в том, что с самого дня прилета из Москвы Лиля Иванова (Ивановой она стала после короткого и бездетного замужества) открыто поселилась у Лютикова. Лиля явно взяла на себя все обязанности Жениной жены — в том числе многочасовое позирование Жене-художнику, а также готовку и даже покупку продуктов, то есть стояние в очереди на склад, где появление никому не известной красотки от имени Лютикова вызвало сенсацию. Причем покупка и готовка делались только для Жени — Мотя должен был питаться либо в столовой, либо, если удастся, где угодно еще, у Чесноковых или у Орешкиных. И вот сейчас Вадим оглядывался — он уже давно не был у Жени и теперь всюду видел следы женского присутствия: и уголок какой-то розовой тряпки высовывался из-под второпях наброшенного одеяла, и туфли на неимоверно высоких каблуках выглядывали из-за чемодана, и запах в комнате стал иным. Самое же интересное было то, что стены были увешаны портретами Лили — грустной и веселой, монашески скромной и дразняще соблазнительной. Куча рулонов еще лежала в углу, — должно быть эскизы или Лиля в видах и позах, пока не предназначенных для стороннего взгляда.

— Ну, что? — Женя разливал чай и хихикал, по обыкновению, носом, не разжимая губ. — Вовремя я вас со Светой выручил, а? Целый вечер слышу через стенку — бу-бу-бу, бу-бу-бу. Дай, думаю, схожу, выручу. Он ведь сам ни за что не догадается, не уйдет. Тяжелый случай.

— Спасибо, конечно. — Вадим откинулся на спинку стула. Он и правда испытывал облегчение. — Хотя, вообще говоря, у нас-то он торчит из-за того, что ты его шуганул. А сюда не мы со Светой его приглашали… Да и Лиля… Света думает — Мотя такой странный и дерганый из-за того, что не знает, как ему себя вести в этой… ситуации. — Вадим обвел рукой комнату.

— Вадик, голубчик, это ведь их с Лилей дела. Если Моте здесь не нравится — кто его держит? А Лиля? Да, не скрою, она меня сейчас занимает… — Женя оглядел свою галерею с гордостью. — Но ведь это она так со своим братцем, это у них такой стиль отношений. При чем здесь я? Если хочешь знать, так я особенно сюда никого и не звал. Лиля напросилась. А за ней и этот… То ли ей неудобно было ко мне ехать просто так, без прикрытия в виде братца, — хотя бы для родителей. То ли он хотел сестру блюсти. Не знаю. И знать не хочу! Это не мои заботы. И не твои, Вадик.

— Разумеется, — поспешил ответить Вадим и смутился, досадуя на свою поспешную готовность. Женя был как будто прав, но, кажется, не вполне. Что-то тут было все же не так… А что?

— Нравится? — спросил Женя. Вадим в раздумье рассматривал портреты Лили, развешанные по всем стенам, и Женя оценил его молчание как внутреннюю работу ценителя. Голос у Жени дрогнул, он даже слегка побледнел от волнения.

— Здорово! Вот уж не ожидал за тобой еще и этого таланта.

Они поговорили о картинах, о красках, об искусстве портрета. Впрочем, говорил Женя, а Вадим слушал. Слушателем он в данном случае был идеальным, ибо, как профан, смелым лютиковским обобщениям и декларациям мог только удивленно внимать — не возражая и не переспрашивая.

— Ты молодец, голубчик Вадим, ты все понимаешь, — ободренный его вниманием, продолжал свой монолог Женя, — не то что этот… — он комично-горделиво откинул голову назад, смешно сморщил нос и стал на секунду неуловимо похож на Мотю. — Представляешь, он всерьез считает, что я так, — он показал на увешанные картинами стены, — дурака валяю. Да, да! Представь, он на мне, оказывается, крест поставил. Пустой я или что-то в этом роде, видите ли. Если хочешь знать, он торчит здесь в основном из-за тебя — все понять хочет, чего ради ты сюда приехал. Я-то, ясное дело, — для него ясное, — приехал бить баклуши и ни за что денежки получать. А тебя, голубчик Вадим, он считает жутко деловым — в чем, конечно, я с ним согласен, — и ты для него — камень преткновения. Его местечковый умишко никак не может охватить: как это — бросить столицу, академический институт, ключевое положение и диссертацию — и к черту на рога. Он тебе, твоим объяснениям насчет дефицита полевого материала ни капелюшечки не верит. Раз двадцать все у меня твои хитрости выведывал. Осточертел совсем. Так что, не обижайся, это не я его на тебя перекинул, сам он. И потом… эта его идефикс насчет заграницы. Его же доблестный бывший шеф оттуда зовет! И обещает златые горы. А ему этого, златых гор, очинно хочется. Я ему: если тебя туда тянет — да Христа ради, кто ж тебя держит. Скатертью дорога. Обижается: гоню, мол, его. Тогда я иначе — никто не гонит, иди к нам, в обсерваторию. В порядке бреда: ведь если шефу подать как следует идейку насчет кристаллографа своего, для разработки идеи прогноза землетрясений на кристаллографическом, что ли, материаловедческом уровне, так он ухватится руками-ногами. И забудь, говорю, об этом ублюдочном искусственном государстве. Опять обида: как я смею обижать это вечно живое государство на вечно Мертвом море. По-моему, он про себя уже все решил…

— Да? — Вадим и не пытался скрыть удивления, с ним на эти темы Мотя не заговаривал. — И что же он решил?

— Что-что… Ехать, ясное дело — что. Так ведь характера, смелости не хватает. Хочет, чтобы его толкнули, убедили. Вроде не сам он, а так, судьба, обстоятельства толкают его. С женой в Москве — слышал? — уже расплевался. Скоро развод. С работы вот-вот уйдет. Все готово. А он все топчется и мямлит, толчка ждет.

Вадим ошеломленно хлопал глазами. Оказывается, самого-то главного, объясняющего практически все, он в человеке не разглядел. Сломленный человек, почти готовый эмигрант… Ничего себе… Господи, да ведь это же массу всего объясняет. Например, поведение Лили по отношению к брату и то, как она с какой-то странной настойчивостью ему и Свете, малознакомым, в сущности, людям, вдруг начинала ни с того ни с сего много и горячо говорить о том, насколько она в