Полигон - Александр Александрович Гангнус

день мог принести что-то очень важное, решающее. Орешкин даже немножко обрадовался втайне: Женя пока не только не помогал, но даже мешал своими бесконечными жалобами, сомнениями и маниловскими прожектами, вроде неожиданного предложения Вадиму написать вместе киносценарий большого фильма по фантастической повести Азимова. «Это пройдет, и это деньги, решение всех проблем», — с жаром убеждал он Вадима и огорчался «упрямством» приятеля, который не принимал эти разговоры всерьез. Умел Женя вовлечь ближнего в свои дела — независимо от планов и желаний этого последнего. Никогда, например, в жизни не говорил столько Вадим об изобразительном искусстве, как в связи с попытками Жени стать живописцем. После поездки в Джусалы Женя почти совсем охладел к науке и чрезвычайно много рисовал.

Было ясно к тому же, что едет Женя в Москву в основном по личным делам — разводиться и прописываться, может, и еще зачем — но в основном по личным делам. В том, что «Саркисов требует», можно было усомниться, уж настолько-то Вадим со Светой теперь ситуацию понимали. Шеф никого почему-то не любил выпускать в Москву, ни из «той шайки», ни из этой. Потом выяснилось, что Саркисов и не знал об отъезде Жени и был им недоволен — а все своей властью сделал Эдик.

Скоро Женя действительно улетел, и в две недели его отсутствия Вадим сделал основательный рывок. Света перестала готовить (обедали в столовой, на ужин обходились чаем) и помогала — чертила графики, выписывала нужные Вадиму данные из сейсмограмм прошлых лет, проверяла сомнительные и двусмысленные определения механизмов из каталога.

Но работа была еще далека от определенных результатов, Вадиму нужен был совет. Эдик с какого-то момента явно перестал понимать, что и для чего делает Орешкин, — только чесал в затылке и выражал «серьезные сомнения», впрочем, был полезен хотя бы тем, что иногда произносил: «Это уже где-то было» и под давлением Вадима говорил где, Вадим разыскивал эти чужие работы, убеждался, что похожего ничего нет, но тем не менее про читывал с пользой, расширяя кругозор.

Однако и Женя, когда приехал, ничем не мог и не хотел помочь. Ибо, во-первых, он привез целый ящик красок и решил «всерьез заняться портретом», геофизика ему «опостылела, как нелюбимая жена». И, во-вторых, Женя приехал не один.

3

Женя приехал во второй половине октября с Мотей Шрайбиным и его сестрой Лилей, черноволосой красавицей, обладательницей пышной груди и больших голубых томных глаз, которые она почти ни на минуту не отводила от Жениного лика.

Матвея Шрайбина Вадим неплохо знал. Это был довольно известный кристаллограф, кандидат наук. Мотя входил в научный совет Института философии природы, где в течение года работали Вадим и Женя, частенько оставался после заседания и голосований — просто потрепаться, печатался в тематическом научном сборнике, составителем которого был Вадим, но особенно сблизился все же с Женей. С ним он оживленно переписывался, о чем Вадим знал, ибо регулярно получал передаваемые Женей Мотины приветы, к Жене хаживал в гости — еще в Москве, принимал у себя.

Мотя был маленький человек с короткими ногами — но с гордой осанкой, развернутыми плечами и выпяченной грудью испанского гранда. Выражение его маленького острого личика тоже было смесью величайшей неуверенности и робости, с одной стороны, и вычурной горделивости, почти что спеси — с другой. Сидел Мотя, непременно отвалившись максимально назад, откинув голову, только монокля не хватало в глазу, ногу закинув, даже задрав как-то, поперек, на ногу, говорил, аристократично мекая и блея, что раздражало и отвлекало от сути, обычно вполне дельной. Вадиму Мотя представлялся как бы сделанным из несовместимых черточек и деталей, сделанным без должного вкуса и чувства пропорций, без заботы о цельности образа — при том, что это был незаурядный ум и отличный, даже по отзывам недоброжелателей, специалист. Не захотев или не в силах продраться через эти противоречия, Вадим как-то не смог всерьез заинтересоваться Мотей, подружиться с ним. А вот Женя подружился. Вадим не раз замечал, что Женя людей с теми или иными слабостями, людей неуверенных, кропотливо собирал, тратил на них время, хотя от природы был достаточно эгоистичен и незаботлив.

В этот приезд неуверенность и даже робость Моти перед Женей, пожалуй, даже усилилась, но приобрела характер какого-то болезненного надрыва, прорывалась попытками спорить и даже бросить вызов. С Мотей явно что-то происходило — он ни на минуту не мог остаться в одиночестве, а поскольку Женя и даже родная сестра Лиля как бы избегали Мотю, основная тяжесть от Мотиной взвинченности и беспокойства пала на супругов Орешкиных. Хотели они того или нет, а Мотя в любое время дня и вечера мог постучать тихо и робко, но настойчиво — и сидеть часами — то молча, то говоря, говоря, говоря, захлебываясь, пряча в словах свою растерянность…

Как постепенно разобрались Вадим и Света, положение Моти действительно было не из лучших. Два месяца назад, внезапно эмигрировал профессор N, глава некоей небольшой научной школы, любимым и чуть ли не единственным учеником которого был Мотя. Уехал накануне защиты Мотей докторской диссертации! Взаимоотношения учителя и ученика были построены как-то так, что без профессора Мотя успешной защиты не мыслил, и снял — то ли сам додумался, то ли посоветовали умные люди — свою защиту с порядка года, выпав тем самым чуть и не на пару лет «из очереди».

Положение Моти в институте сразу стало шатким. Из фаворита и баловня — профессор был весьма авторитетен — он в один день превратился в подозрительного скороспелого выскочку, ему припомнили и многолетнее неучастие в осенних выездах в подшефный совхоз на уборку капусты, и уклонение от общественной работы, и даже потерянные книги из институтской библиотеки. Собратья-соискатели явно больше радовались сходу конкурента с финишной прямой, чем сочувствовали. Короче, Мотя оказался вне группы, сам по себе — и обнаруживал полное неумение в этой ситуации существовать…

Такова и была первая причина Мотиных неуверенности, нервозности, а может быть, и всей этой поездки в Ганч. Похоже было, по письмам Жени, Мотя воображал себе пребывание Жени и Вадима «у врат Тибета в позе лотоса» в совершенно фантастическом, приукрашенном виде, а приехав, нервничал, не находя, несмотря на настойчивые поиски, того, чего ожидал.

Однажды вечером, когда Мотя, по обыкновению, сидел у Орешкиных — и говорил, говорил, а хозяева, накормив его и напоив чаем, отвечали уже односложно и подавляли зевоту, в дверь постучали. Вошел Женя, в халате и шлепанцах, поздоровался — приветливо с Вадимом и Светой и сухо с Мотей. И произнес:

— Вадим, голубчик, ты извини, я оторву тебя от нашего гостя. Нам надо поговорить о деле. Ты не зайдешь на полчасика?

Поскольку Вадим