Олимпиец - Брайан Глэнвилл

Она разбудила меня в четыре утра. Я спал без задних ног. Мне снилось, что я лечу, Сэм и Курт смотрят на меня снизу, и Сэм говорит: «Конечно, он включил автопилот. Потом я почувствовал боль в том месте, где моё правое крыло соединялось с телом, понял, что дальше лететь не могу и вот сейчас упаду… Я проснулся от того, что Джил трясла меня за плечо.

Она сказала: «Прости, дорогой, но я уже два часа терплю боль». Я подскочил и отвёз её в больницу. Нас там очень любезно приняли. Предложили чашку чая. Потом, когда её уводили, на лице её было такое выражение, словно она хотела просить у меня прощения, будто думала, что уже никогда не вернётся. Мне даже стало страшно. Стоял как истукан, пока не пришла санитарка и не сказала: «Ну, мистер Лоу, незачем волноваться». Я хотел ответить: «Вам–то, конечно, незачем».

Я поехал на стадион — всё лучше, чем торчать дома, но мне было не до тренировки. Я всё время названивал в родильный дом, — наверное, надоел им до смерти. Позвонил своей матери и матери Джил, обе были довольны, совсем не волновались. Но я не мог не волноваться, — ведь всякое возможно, мало ли как повернётся…

Я то и дело отвлекался от бега, всё звонил. Тренировка казалась тяжелее некуда, мне было не до секундомера. Наконец я совсем ушёл с дорожки и сразу побежал к телефону. И узнал: мальчик. Дежурная сказала, что оба они в хорошем состоянии.

Я положил трубку — слава богу, с ней всё хорошо, слава богу родился мальчик. Как ни странно, я ждал только мальчика, — наверное, как любой отец. Думал, чему я его научу, каким он станет.

Вечером я поехал к ним. Джил лежала откинувшись на подушки, удивительно красивая, счастливая, лицо так и светилось. Она вообще часто улыбалась, но как бы с лёгкой грустью. А сейчас улыбка была просто сияющей.

Потом я посмотрел на ребёнка, на маленький пакетик рядом с ней. Я и раньше видел малюток, только, может, постарше. Но здесь лежала белая обезьянка со сплющенным носом, зажмуренными глазками и краснотой вокруг них, а на голове торчал хохолок, как у индейца. Джил сказала: «Он прелесть, да!» Я ответил: «Да, прелесть». Но на улице мне стало как–то муторно, будто у меня что–то отняли.

Дело не только в малютке. Что–то в ней самой, в её улыбке на меня подействовало. Конечно, улыбка была обращена и ко мне, но прежде всего — к малютке, и Джил думала, что и я стану умиляться.

Нельзя сказать, что он не был мне дорог. Я делал для него всё: вставал к нему по ночам, качал на руках и поглаживал спинку, когда у него бывали колики. Но когда я смотрел на них обоих, на то, как она с улыбкой играет с ним, я спрашивал себя: где тут место для меня?

Было бы не так плохо, если бы мы хоть иногда могли принадлежать друг другу; но об этом не могло быть и речи. Иногда мне становилось совсем невмоготу: Сэма я потерял, Джил в каком–то смысле — тоже, а Курт находился в Нюрнберге. Бывало, хотелось плакать прямо но дорожке: бежишь под дождём, голени болят, сверяешь время в конце каждого круга, отдыхаешь и снова пошёл мотать круги по дорожке. Это хуже всякого болевого барьера — бег в одиночку, когда душа не на месте.

Мне было очень тяжело. Я не мог этого перенести. И стал всё чаще наведываться в Нюрнберг: уезжал на выходные и оставался на неделю или уезжал на неделю и оставался на две. Там меня ждали Курт и Хельга. Да. Иногда мне было очень стыдно, но что я мог поделать? Останься я в Лондоне, я бы просто сошёл с ума.

Так проходил сезон, не такой уж плохой, но какой–то пустой, без всякой цели. Потерять можно многое, а стремиться вроде и не к чему. Побеждаешь — это считается естественным. Проиграешь — значит, сдаёшь позиции. Даже мировой рекорд уже не был таким стимулом — он ведь и так у меня, пусть на пару с Купером. Больше заботили другие — вдруг наш рекорд побьёт кто–то из новых? Так оно и вышло. В июле. Новым рекордсменом мира стал Кейта.

Бедный Айк. Сперва — Купер, теперь — Кейта, обыкновенный африканский сержант полиции и отец восемнадцати или девятнадцати детей. Благородный дикарь, примитивный и чистый, не имеющий машины, бегавший всю свою жизнь просто для того, чтобы попасть из одного места в другое. Он улучшил рекорд на секунду с четвертью, и у Айка есть лишь несколько недель до окончания сезона, чтобы вернуть себе рекорд, а нет — придётся мучиться всю зиму. Едва ли он вернёт его в этом году. Он сейчас не в той форме и знает это. 3.54,8‑его лучшее время за сезон, и он проиграл на двух соревнованиях, в Англии и в Швеции.

Айк снова утратил радость от самого бега, словно цирковой конь, скачущий по кругу, великолепный, с плюмажем, но движимый жестокой волей мягкого дрессировщика — Курта.

Нельзя сказать, что виноват во всём Курт. Больше виноват ребёнок — этого можно было ждать. Ведь сейчас её чувства раздвоены, и он не может этого перенести. Теперь в их семье новая ситуация — материнство, которое на него не распространяется. А Джил в материнстве со своим красивыми, серьёзными глазами прямо цветёт.

Когда у нас нет соревнований, он всё время проводит в Нюрнберге, где к его услугам всё: Курт, его валькирия, постоянное внимание. Не знаю, долго ли Джил будет это терпеть.

Айк уговорил меня снова тренироваться с ним, — несомненно, за неимением лучшего. Как–то в начале лета он позвонил и застенчиво спросил: «Алан, почему ты больше не ходишь в «Кристал–палас?» Он не хуже меня знал, почему я туда не хожу, но говорил так просительно, что я согласился тренироваться вместе.

Он очень жалел себя: «Иногда появляется желание всё бросить». А я ответил: «Такое бывает с каждым бегуном».

Круг — передышка, ещё круг — ещё передышка. Потом он спросил: «И так каждый день — тебе бы это понравилось?» Я ответил: «Я бы это возненавидел». «С ним там, в Нюрнберге, тоже не сахар, а уж когда совсем один…» — и добавил: — «особенно когда люди, на которых раньше мог опереться, тебе больше не помогают».

Пожалуй, если Сэм играет роль пророка, Айк заслужил право называться мучеником. Иногда перед глазами встаёт занятная картина: Айк, распятый на стрелках секундомера.

И вот… Кейта.

Мы с Айком тренировались, когда стало известно о новом рекорде. Айк сказал: «Сначала один, а теперь, чёрт возьми, другой объявился. Как голова Гидры. А Курт, — добавил он, — не может достать его время по кругам. У них там и рекорды толком не регистрируются. — В голосе звучало отчаяние, почти что слёзы. — В этом чёртовом Тунисе».

Я посочувствовал. Неизвестного противника всегда боишься больше.

Теперь мне приходится играть новую роль — я уже не посредник, а утешитель, прежде это была её функция. Я подаю голос, когда ему нужно, но не даю советов, потому что он нуждается не в них, только в утешении. Я бы дал ему совет — уходи из спорта! — но как раз такой совет ему не нужен. Когда он не жалуется на Джил, то говорит о Кейте в уничижительном тоне: «Где и что он выиграл? На Олимпиаде всё по–другому». Это верно. «Ничто не заменит участия в ней».

Ну, может, кое–что и заменит: истый талант и темперамент туземца. Возможно, Кейта обладает тем и другим. Неграмотный полицейский из отсталой страны — да у него масса преимуществ. Там человек не подвержен бесчисленным давлениям: со стороны прессы, выпытывающих микрофонов, телевизионных камер. Впрочем, я видел его по телевидению, Айк тоже. Он высок, строен и двигается как бог. Сразу заметно — никто его не учил. Кажется, что он просто скользит без всяких усилий, без напряжения и, значит, свободен от всяких комплексов, связанных с назойливой теорией.

У него, кстати, есть тренер, какой–то англичанин, с виду вполне скромный и разумный, эдакий окружной уполномоченный, любящий туземцев. Нет сомнений, какой–нибудь американский колледж скоро поймает его на крючок — да и Кейту тоже — и превратит в очередного учёного мужа от спорта.

Айк сказал: «Хорошо двигается, правда? — и добавил: — С виду не сильный».

В общепринятом смысле слова — да, но я уверен, что он силён. Нам всегда подавай внешние и очевидные признаки силы, мы не думаем о жизнестойкости, о форме, какую обретает сила в эволюции. Какой силой обладает птица? Или рыба? Лучше ли плавал бы осётр, если бы тренировался в подъёме тяжестей? Кейта — результат эволюции поколения людей, привыкших ходить и бегать.

Итак, бедняга Айк волнуется из–за Кейта, а Кейта, я уверен, вовсе не волнуется из–за Айка. Он, возможно, о нём и не слышал.

Я уже вижу его в Токио — отстранённый, как многие африканцы, без всякой экспрессии, в пелене спокойствия, а когда раздаётся выстрел, он помчится вперёд, как газель. Может, он и не победит, но всё будет именно так. Айк же будет скован, с одеревеневшими мышцами, в голове каша из болевых барьеров и жертв, в ушах осами жужжат секунды, но плечах беремя колоссальной ответственности — он выступает за свою страну, но него смотрит весь мир и ждёт от него выдающегося результата… и так далее и тому подобное.

Не исключено, что он всё же победит. Но я в это не верю.