Печать богини Нюйвы - Екатерина Рысь

Таня слушала и думала о Люсе, которая и есть самая настоящая красавица. Где она? Что с ней? А главное – кто с ней сейчас? Впервые за столько лет оказавшись вдали от старшей сестры, оставшись без ее поддержки, решительности и острого словца наготове, она не на шутку затосковала. Совсем как тогда, в семнадцатом году, когда Таню увезли на дачу подальше от кровавой вакханалии, царившей в революционном Петрограде. А Люся после смерти матери подалась к анархистам.

На самом жалобном пассаже Линь Фу, сделав могучий глоток, икнул и перевернулся со спины на бок.

– А сыграй-ка что-нибудь пободрее, благородный господин Сян. Наша Тьян Ню заскучала, поди. В Небесном дворце у Яшмового Владыки прекрасные девы на цынях что-то веселое играют. Правильно я говорю?

Таня отрешенно кивнула.

– Хотя я думаю, там в чести нравоучительные песни, – рассуждал приставучий Колобок. – Небесные девы настолько чисты, почтенны и горды собой, что благонравность у них из-под пальцев сыплется, а кое-что и до людей долетает.

Генерал безропотно сменил тональность. Мол, как пожелаете.

– Вот! То что надо! Красота.

В лунном свете белоснежные волосы Линь Фу сияли, точно серебряные, – и растрепанная гулька на макушке, и реденькая бороденка, и даже усики, делавшие его похожим на кота. Круглое лицо даоса выражало прямо-таки неземное блаженство.

Напротив, Сян Юн весь притаился в тени, занавесив лицо прядями волос. Как будто что-то задумал.

– А если бы юная госпожа еще и станцевала… – не отставал Линь Фу.

«Еще чего не хватало!» – подумала Таня. Во-первых, она не умела, а во-вторых, никто не даст гарантии, что Сян Юн не воспримет ее танцы как попытку его соблазнить и тут же радостно соблазнится. И она вежливо, но твердо отказалась.

– Я ж говорю: небесные девы так благонравны, – с притворной горечью вздохнул даос. И музицирование продолжилось.

Одним словом, странный получился вечер. Ночь выдалась душная. А на рассвете Татьяна проснулась от лошадиного фырканья за раздвижной деревянной стенкой. В деревне было всего две лошади, но из стойла мог выбраться только генеральский Серый, такой же своевольный, как его хозяин. Чтобы злонамеренно влезть в чужой огород.

– Серый, как тебе не стыдно, – прошептала девушка. – Погоди, вот я сейчас тебя отведу обратно.

Она наскоро оделась и вышла за порог. Туман, густой и белый, заполнил всю долину до самых краев, точно парное молоко – глиняную миску. Вытянешь руку, и собственных пальцев не видать.

– Серый, – позвала она, беспомощно озираясь по сторонам. – Иди сюда, безобразник. Иди, я тебе хлебушка дам.

И тихонько присвистнула. Будить дедушку Линь Фу она не хотела, но, если конь снова потравит огород, выйдет скандал.

Где-то за туманом Серый резко всхрапнул, словно получил шенкелей, и побежал навстречу. «Проголодался, навер…» – только и успела подумать Таня, прежде чем сильные руки всадника подхватили ее прямо на скаку. Девушка даже вскрикнуть не успела, как уже оказалась завернутой в плащи и прижатой к груди наездника.

– Прости, Тьян Ню, но со старым пьяницей ты как-нибудь в другой раз попрощаешься, – весело прошептал ей на ухо Сян Юн. И пришпорил Серого.

Люси

Утро вечера, безусловно, мудренее, но придумали эту поговорку явно не в Поднебесной. За ночь командир Лю не оттаял, а, наоборот, стал еще сдержанней, вежливей и отстраненней. С небесной лисицей он говорил, только когда она к нему обращалась, причем продолжал именовать и ее, и себя в третьем лице и не уставал напоминать о собственной «ничтожности». К тому времени как они покончили с немудреным завтраком (мятежник умудрился приготовить еду, не разбудив Людмилу), у девушки от фраз: «Жалкий крестьянин осмеливается испытать терпение госпожи небесной лисицы смиреннейшей просьбой», «Если небесная госпожа соблаговолит снизойти к покорнейшей просьбе ничтожного смерда» и «Этот непочтительный простолюдин заслуживает смерти за свою дерзость», – уже скулы сводило. Она всерьез подумывала, а не наградить ли ей увесистым пинком эту согнутую в низком поклоне спину? Мужчина определенно издевался, потому что если нет… На этом мысль Люси останавливалась, вернее, она сама себя обрывала.

Не могла же она и впрямь настолько сильно его оскорбить? А главное – непонятно чем!

Впрочем, помучившись немного догадками, девушка решила, что странное поведение спутника не стоит ее беспокойства. Ну охота ему дурью маяться – пусть! Ишь каким неприступным утесом высится! И даже взгляда лишнего в ее сторону не бросит, а если и глянет, так словно небесная лисица вдруг стала прозрачной.

И все-таки резкая перемена в настроении мятежника Лю ее не тревожила даже – задевала. Почему-то жаль было, что его застывшее лицо не озаряется лукавой ухмылкой, разом превращавшей сурового повстанца в славного симпатичного парня.

«Да ты сдурела, коза! – одернула сама себя Люся, вдруг испугавшись этих мыслей. – Нашла на кого заглядываться, овца ты тянь-шаньская! На гопника узкоглазого! Да он же помер за две тыщи лет до твоего рождения, дурында!»

Ругань, даже мысленная, отрезвила девушку, но если бы Пэй-гун надумал улыбнуться… К счастью, не надумал. Наоборот, насупил черные брови и, указав на Верного, молвил:

– Соблаговолит ли благородная госпожа снизойти до этого жалкого одра?

Это было уже слишком. Люся прищурилась и огрызнулась:

– Ладно, ты сам дурак, на всю голову тронутый, но коня-то не позорь! Хочешь дальше выделываться – воля твоя, но жеребца обижать не позволю! Он всяко поумней хозяина будет.

Верный тряхнул гривой и пристукнул копытом, словно соглашался.

У Лю Дзы в глазах промелькнуло что-то этакое, непонятное, но от своего решения он не отступил. Склонился, подставил скрещенные руки и предложил:

– Пожалуйста.

Дескать, залезай, лисица-сестрица.

– А ты?

– Этот простолюдин не настолько неотесан, чтобы предложить небесной госпоже ехать с ним на одном коне, – отрезал командир Лю голосом отнюдь не смиренным. – Жалкий крестьянин поведет жеребца в поводу.

– И мы до той горы через месяц доберемся! – взвыла Людмила, теряя всякое терпение. – Спятил? Или тебе не надо… что там тебе надо? Воевать? Восставать?

Повстанец ответил равнодушным пожатием плеч: мол, правила приличия – превыше всего. Но Люся вдруг почувствовала себя настоящей хулидзын – властной, коварной и бесстыжей. И приказала тоном, не подразумевающим возражений:

– Мы поедем на одном коне. Я – спереди, ты – сзади. Я все сказала.

И протянула ему сверток со своими невеликими пожитками, чтобы приторочил к седлу. А потом, не дожидаясь помощи и демонстративно игнорируя подставленные ладони, сама взгромоздилась на Верного, усевшись впереди седла по-дамски, боком. Перспектива отбить и стереть себе все за несколько часов скачки по горам и долам ее совершенно не прельщала.

Люся даже не заметила, как невозмутимый Лю Дзы вспрыгнул в седло позади нее. И тем паче невдомек ей было, что, когда он протянул руки, чтобы подхватить повод, не был Пэй-гун ни равнодушным, ни невозмутимым. Это только самозваной хулидзын казалось, что, даже сидя с нею на одном коне, мятежник остается холодным и отстраненным, словно не три шага даже между ними, а три версты. Или, по китайским меркам, шесть ли.

А путь до горы, где в храме Матушки Нюйвы ждала сестру Татьяна, был еще ой как долог…

Татьяна

Сколько продлилась скачка – неизвестно. Хватка у Сян Юна была железная, плащ закрывал обзор, и Тане не то что сопротивляться, ей даже вдохнуть лишний раз было сложно. Оставалось дожидаться, когда Серый остановится. Ведь не могло же бедное животное нестись галопом столько времени. Наконец-то галоп перешел в рысь, а затем в шаг, и тут уж Таня пошла в атаку. Улучив момент, когда генерал ослабил руку, девушка умудрилась извернуться и впиться зубами в предплечье Сян Юну. Кусала нешуточно, со всей силы, точно цепная псина. Мужчина от неожиданности вскрикнул, дернулся, и Татьяна вмиг змеей сползла на землю. Хотела было броситься бежать назад по дороге, но генерал заступил ей путь.

– Fils de pute![24] – не помня себя, закричала Таня в прямо лицо похитителю. – Ta mere la pute![25] Encule![26]

В момент наивысшего душевного смятения она всегда переходила на французский. Гимназическая привычка брала верх, и с языка срывались гортанные слова, вызубренные из соображений юношеского протеста против самоуправства взрослых.

Князь глядел на девушку сверху вниз своими черными бесстыжими глазами и молчал, точно терпеливо ждал, пока пленница одумается и начнет наконец-то радоваться своему «счастью».

– Le con![27] – взвизгнула Татьяна и со всего маху влепила Сян Юну звонкую пощечину.