Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Ну, еще бы… — невольно хмыкнул он, переварив широкую улыбку хозяина дома на сей раз уже привычно и почти спокойно.

В гостинице задумчивого майстера инквизитора ожидал, как наверняка выразился бы фон Вегерхоф, surprise agréable[63] — за полчаса до его возвращения хозяину было передано тщательно запечатанное письмо с просьбой вручить беспокойному постояльцу лично в руки. Со своей судьбой владелец, судя по его понурой физиономии, решил смириться, и никакого укора в его взгляде Курт, как ни старался, не обнаружил.

Краткое послание было подписано ульмским канцлером и содержало сообщение о том, что ничего, подобного происходящему в городе теперь, за последние сто тридцать восемь лет замечено не было; за более дальние сроки Зальц не ручался, ибо составленные до упомянутого периода хроники грешили явными приукрашиваниями незначительных событий и столь же неприкрытым замалчиванием происшествий важных, имеющих, правда, все более социально-политический смысл. Поразившись и порадовавшись столь исполнительной готовности к сотрудничеству, Курт спрятал эпистолу в томик Евангелия и улегся на постель, подложив под голову руки и глядя в потолок. Полученная сегодня информация требовала осмысления, однако вместо стройной систематизации в голове крутились бури мыслей и шквалы эмоций.

Доносящийся из открытого окна шум вечернего города казался чем-то чуждым и противоестественным; близким, пусть и плохо понятным, но едва ли не привычным мнился мир иной — тот, в котором по ночным улицам бродят бессмертные создания, таясь днем за плотно запертыми дверями домов и творя десятилетие за десятилетием и век за веком свою собственную историю, храня собственные предания, выстраивая свои, особые законы и создавая свое общество, стоящее в стороне и над обществом смертных, чья жизнь — преходяща, а судьба — предрешена. Прохожий, чей пронзительный голос выкрикнул сейчас что-то, наполовину заглушенное множеством других слов и звуков, хозяин этой гостиницы, торговец на рынке, женщины у колодца — все они существуют словно в иной сфере бытия, словно за толстым и кривым стеклом, не ведая, что творится вокруг них, как не знают о том, какие твари копошатся и какие тайны сокрыты в земной тверди под их ногами. Воистину подлинным был мир ночных тварей, человеческой крови и смерти, мир этих законов и преданий, в котором существует теперь и он сам, столь же чуждый им…

Смертный человек в мире тьмы и теней…

Тьма упала на глаза разом, словно покрывало, и лишь по этой внезапности Курт понял, что уснул, не заметив сам, как — уснул без снов и видений, проспав до позднего вечера. Близящееся полнолуние исподволь распаляло почти уже сглаженный диск, озаряя комнату пробивающимся сквозь холодный ночной воздух ровным сиянием, город затихал, уступая свои улицы иному шуму, редкому и случайному, и — тишине, за которой укрывался беззвучный неясный мир…

Распорядитель возник у его стола, стоило лишь успеть усесться поодаль от прочих любителей ночной жизни, и ужин появился на столе немедленно. Проведя эксперимент с пивом и запеченной говядиной у фон Вегерхофа, Курт решил рискнуть и пойти дальше, заказав поджаренный шницель. Никаких возражений по этому поводу желудок, кажется, не высказал, из чего он сделал вывод, что о здравии неприветливой лесной ведьмы стоило бы при случае как следует помолиться.

О том, что, отужинав, майстер инквизитор не поднялся вновь в свою комнату, а вышел прочь, владелец наверняка задумался, возможно, решив даже, что оный вздумал отловить бродящего по улицам стрига собственноручно и в одиночку. Вообще говоря, нельзя было утверждать, что хозяин ошибся бы в подобных мыслях; что еще он мог бы предпринять, наткнись сегодня на упомянутое существо, Курт не представлял. Разумеется, самым верным было бы, если б и впрямь повезло увидеть уже знакомые кошачьи движения одной из теней на ночных улицах, отследить ее перемещения, вычислив, куда именно она направится, однако в самой возможности этого он сильно сомневался. Приди в голову, скажем, фон Вегерхофу пройтись по Ульму и возвратиться домой, оставшись незамеченным — и у него это получилось бы без какого бы то ни было напряжения и даже особенного старания. Оставалось надеяться лишь на то, что тот не ошибся в своих выводах, и его незаконопослушный собрат впрямь еще неопытен, неосторожен и не обучен всем тем умениям, что довольно скоро постигает любая подобная тварь…

Луна, зацепившись за конек крыши дома через улицу, озаряла каменные переходы неправдоподобно насыщенно, ярко, явственно рисуя очертания темных окон, кое-где — с полосами света, пробивающимися сквозь плотные ставни, дверей, запертых и недвижных, обломков камня под ногами, блестящих темной жижей луж, отражающих в себе подобие небесного светила. Любая тень казалась непроницаемо-черной, словно вход в горную каверну, в пещеру, ведущую в подземелье, преисполненное Неизвестным…

С другой стороны, увидев стрига перед собою, не предпринять попытки к задержанию (что должно быть, по иронии судьбы, много проще, нежели убить его), рискнуть, позволив ему уйти… Для себя Курт еще не решил, что в его ситуации будет глупее. Вычислить расположение местного гнезда, не имея четкой статистики перемещений хотя бы одного его члена по городу, фактически невозможно; захватив же одного из них, это можно будет узнать уже через пару недель, когда голод даст в руки допросчиков неоспоримое и явное преимущество.

Если верить выкладкам фон Вегерхофа, то с молодой особью проблем будет еще меньше — тот не протянет и недели. Главное — найти подвал поглуше с дверью, желательно решетчатой, покрепче. Вполне возможно ожидать, что ради такого дела местные власти с радостью одолжат один из тюремных…

Холодный дух еще не воскреснувшей весны убивал запахи уличной грязи, придавая жизни слабо пробивающимся ароматам вспухших почек и ранних цветов, облепивших чуть выступающие кое-где под окнами балкончики и карнизы; звуки ночного города ощущались чеканно и внятно, словно не слухом, а всей кожей, словно даже являлись зримо в звенящем от лунного света воздухе. Собственная поступь, сколь ни неспешная, ударяла в тишину, разбивая и остро шурша ее осколками под подошвой. Шаги того, кто сейчас же, в эту же минуту, обходит этот же город в других его улицах — они не слышны; его шаги не услышатся даже за самой спиной, даже у самой спины. Рядом — они не слышны. Так же, как не слышно касания земли тем, другим, пусть и столь пока неопытным, пусть и не искушенным еще в искусстве смерти; даже он, еще не постигший всех тайн собственной жизни — самое опасное из всего, с чем можно столкнуться здесь.

Самое опасное — если только неверны догадки о том, что подле него мастер. Тот, кто старше, опытнее, сильнее. Опаснее…

Песий лай неподалеку сквозь чей-то громкий голос… Что означает он? Что мимо дверей, за которыми четверолапый страж жилища еще минуту назад мирно спал, сейчас промчалась быстрая тень, которой тот не увидел, но запах которой ощутил? Или попросту нетрезвый ночной кутила прошел слишком близко от чужого дома, быть может, даже задев дверь и тем побеспокоив пса? Или не означает ничего.

И откуда знать, быть может, и впрямь почуяв ночную бестию, охранитель человеческого обиталища, напротив, замолчит и присмиреет, позабыв даже и дышать…

А возможно, сегодня на этих улицах и вовсе лишь один стриг — живущий днем в доме за тяжелой дверью с голубями на верхнем этаже под крышей.

И сколько их будет теперь — таких ночей, когда от всякого шороха вздрагиваешь, любое движение или хоть призрак его вызывает холодную дрожь во всем теле, а утром — возвращение в освещенную солнцем комнату, где все опасения будут казаться глупыми, за собственный страх будет невыносимо перед собою совестно, а за бесплодные блуждания по городу — на себя же будет подыматься бессильная злость…

Тень…

Снова тень. Быстрая, тонкая, едва видимая глазу — тень, соскользнувшая с крыши почти уже за пределами видимости, в темноте, в сгущенном луною мраке, где смыкаются две стены соседних домов. Тень, мелькнувшая и — исчезнувшая…

То, как ноги понесли следом за нею, не замечается — словно тело стало двигаться само по себе, словно без участия воли и разума, ибо, если дать волю разуму — он не позволит телу двигаться. Разум скажет, что это не имеет смысла, разум придумает что угодно для того, чтобы не пустить тело навстречу возможной смерти. Но разум молчит — и тело движется.

Ноги стараются ступать тихо, но собственный слух, словно гвоздями, пробивается шорохом песчинок и хрястом уличного мусора под тяжелой толстой подошвой сапог. Руки пытаются взвести арбалет неслышно, но тишину режет, как нож, скрип струны и лязг цельностальной стрелки в ложе. Легкие пытаются впускать воздух, не дыша, но самого себя оглушает шум и стук крови в собственных висках. Чуть отпущенный с привязи разум говорит, что так лишь кажется, хотя тут же и спорит сам с собою, замечая, что — так кажется ему, а тому, другому, слышится…