В диких условиях - Джон Кракауэр

Я набрал от ледника уже почти двести с небольшим метров лишь на передних зубьях кошек и остриях ледорубов. Лента замерзшей воды закончилась, за ней последовал хрупкий панцирь ледяных выступов. Едва способный выдержать вес человеческого тела, эта наледь была толщиной в 60–90 сантиметров, так что я продолжал двигаться вверх. Стена, однако, становилась немного круче, а ледяные выступы — тоньше. Я отдался во власть медленного, гипнотического ритма — взмах, взмах, удар, удар, взмах, взмах, удар, удар — когда мой левый ледоруб звякнул о диоритовую плиту в нескольких сантиметрах под слоем наледи.

Я попробовал слева и справа, но всюду натыкался на скалу. Стало ясно, что меня держит лед с плотностью черствого хлеба и от силы 12 сантиметров толщиной. Подо мной было 1127 метров пустоты, и я балансировал на карточном домике. К горлу подкатил кислый ком паники. Перед глазами поплыло, я часто задышал, коленки затряслись. Я перебрался на метр вправо, надеясь найти лед потолще, но мог лишь тупить ледоруб о камень.

Неловко, окостенев от страха, я начал спускаться. Наледь постепенно стала толще. Опустившись примерно на двадцать пять метров, я вновь обрел относительно надежную поверхность. Я надолго замер, чтобы дать нервам успокоиться, а затем откинулся и посмотрел вверх на стену, в поисках надежного льда, удобных расслоений породы, хотя бы чего-нибудь, что могло открыть дорогу через замерзшие скаты. Я вглядывался, пока не заболела шея, но так ничего и не нашел. Восхождение было закончено. Оставался лишь один путь — вниз.

Глава пятнадцатая

ЛЕДЯНОЙ КУПОЛ СТИКИНА

Но мы мало знаем, пока не попробуем сами, как много неукротимых порывов скрыто в нас, зовущих через ледники, и потоки, и в опасную высь, даже против воли рассудка.

Но заметил ли ты неприметный изгиб уголка рта Сэма Второго, когда он глядит на тебя? Это значит, ему не хочется, чтобы ты называл его Сэмом Вторым, это во-первых, а во-вторых, это значит, что в левой штанине у него обрез, а в правой — крюк, и он готов убить тебя любым из них, стоит лишь дать повод. Отец взят врасплох. Обычно в подобных случаях он говорит: «Да я пеленки тебе менял, сопляк!» И это — не самая уместная реплика. Во-первых, потому, что это ложь (девять пеленок из десяти меняют матери), а во-вторых, поскольку это постоянно напоминает Сэму Второму о том, что его бесит. А бесит его то, что он был маленьким, когда ты был большим, но нет, не это, его бесит, что он был беспомощным, когда ты был силен, но нет, и это не так, его бесит, что он был зависим, когда ты был необходим, но не совсем, его сводит с ума, что когда он любил тебя, ты даже не заметил.

После спуска с Пальца Дьявола метель и сильный ветер три дня удерживали меня в палатке. Часы текли медленно. Пытаясь пришпорить их, я выкурил одну за другой все свои сигареты и запойно читал. Когда я прочел все, на чем были буквы, оставалось изучать узор рипстопа,[56] вплетенного в верхнюю часть палатки. Этим я и занимался часами, лежа на спине, не прекращая яростный спор с самим собой: должен ли я возвращаться на берег, как только погода улучшится, или стоит подождать здесь и вновь попытаться взойти на гору?

Честно говоря, результат эскапады на северной стене поставил меня в тупик, и я не имел ни малейшего желания вновь идти на Палец. Но мысль о возвращении в Болдер с поражением тоже не слишком радовала. Слишком легко было представить себе самодовольное сочувствие тех, кто с самого начала был уверен в моей неудаче.

На третий день шторма это стало непереносимо: комья смерзшегося снега, упирающиеся мне в спину, ледяные нейлоновые стенки, касающиеся лица, невозможный запах, выползающий из недр спального мешка. Я шарил в мешанине у изножья, пока не обнаружил маленьких зеленый мешочек, внутри которого было завернутое в фольгу сырье для того, что, как я надеялся, стало бы моей победной сигарой. Я собирался приберечь его до возвращения с вершины, но, судя по всему, вряд ли мне было суждено ее достичь в ближайшем будущем. Я высыпал большую часть содержимого мешочка на обрывок сигаретной бумаги, скатал корявый косяк и быстро выкурил его до последнего клочка.

Марихуана, конечно, лишь сделала палатку еще более тесной, душной и невыносимой. А меня — жутко голодным. Я решил, что немного овсянки исправит положение. Приготовление ее, однако, было долгим и до смешного запутанным процессом. Требовалось зачерпнуть снаружи котелок снега, затем собрать и зажечь горелку, найти овсяные хлопья и сахар и соскрести с миски остатки вчерашнего ужина. Я установил горелку и начал топить снег, когда уловил запах гари. Тщательная проверка горелки и места вокруг нее ничего не обнаружила. Озадаченный, я уже было приписал это игре моего химически расширенного воображения, когда услышал за спиной потрескивание.

Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из мешка с мусором, в который я бросил спичку после зажжения горелки, выбивается пламя. За несколько секунд я затушил его ударами голых рук, но немалая часть внутренней оболочки палатки испарилась у меня на глазах. Наружный тент уцелел, так что я все еще был более-менее защищен от снега, однако внутри стало примерно на семнадцать градусов холоднее.

Левую руку жгло. Осмотрев ее, я обнаружил розовый рубец от ожога. Но больше всего меня огорчало, что палатка даже не была моей: я одолжил дорогое снаряжение у отца. Перед поездкой она была совсем новой — с нее даже не сорвали ярлыков, и отец отдавал ее, скрепя сердце. Несколько минут я сидел, ошарашено глазея на испорченную оболочку палатки, окруженный едким запахом паленой шерсти и расплавленного нейлона. Надо было отдать мне должное — у меня был особый талант оправдывать самые худшие ожидания старика.

Мой отец был изменчивой, очень сложной личностью, чьи нахальные манеры скрывали неуверенность в себе. Если он хоть раз в жизни признал, что бы неправ, меня в этот момент рядом не было. Но он был моим отцом, он проводил выходные в горах и обучил меня альпинизму. Когда мне было восемь, он подарил мне первый ледоруб и веревку, и повел меня в Каскадные горы, чтобы подняться на Сестру Юга, красивый вулкан высотой три тысячи метров недалеко от нашего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я решу связать свою жизнь с восхождениями.

Льюис Кракауэр, добрый и щедрый человек, сильно любил своих пятерых детей, но в типичной для отцов деспотичной манере. Его мировоззрение было под влиянием упрямого, постоянно соревнующегося характера. Жизнь в представлении отца была поединком. Он читал и перечитывал работы Стивена Поттера — английского писателя, придумавшего термины «one-upmanship» — стремление быть первым, и «gamesmanship» — искусство выигрывать любыми средствами, и воспринимал это не как социальную сатиру, а как руководство к действию. Он был невероятно амбициозен, и, подобно Уолту МакКэндлессу, передал свои стремления потомству.