В диких условиях - Джон Кракауэр

Не успел я пойти в детский сад, а он уже начал готовить меня к блестящей медицинской карьере — или, на худой конец, к юридической. На Рождество и дни рождения я получал такие подарки как микроскоп, набор юного химика и Энциклопедия Британника. В школе и мне, и прочим детям постоянно внушалось, что мы должны добиваться отличных оценок по всем предметам, выигрывать медали на олимпиадах, становиться королевами бала и побеждать на выборах в школьный совет. Так и только так мы сможем поступить в хороший колледж, который, в свою очередь, распахнет нам двери медицинского факультета Гарварда — единственного верного пути к серьезному успеху и долгому счастью.

Вера отца в эту схему была непоколебимой. В конце концов, именно так преуспел он сам. Но я не был клоном своего отца. Придя к пониманию этого будучи подростком, я сначала постепенно отклонялся от предначертанного пути, а затем резко сменил направление. Мой мятеж породил немало скандалов. Окна нашего дома дрожали от громовых ультиматумов. К тому времени я покинул Корваллис и поступил в захолустный колледж, не увитый плющом.[57] Я либо говорил с отцом сквозь зубы, либо вовсе отмалчивался. Когда через четыре года я закончил колледж, и вместо Гарвардского или любого иного медицинского института стал плотником и фанатом альпинизма, непреодолимая пропасть между нами расширилась.

С юных лет мне была предоставлена исключительная свобода и ответственность, за которые мне надлежало быть предельно благодарным. Но я не был. Вместо этого на меня давили ожидания старика. Мне вдалбливали — все, что меньше победы, это поражение. С сыновней восприимчивостью я считал это не пустой болтовней, а его веским словом. Именно поэтому, когда долго хранимые семейные тайны выплыли наружу, когда я обнаружил, что это божество, требовавшее от меня совершенства, само было от него весьма далеко, и что оно вообще не является божеством, мне не так-то легко было сбросить это со счетов. Мною овладела слепая ярость. Открытие, что он был всего лишь обычным — весьма обычным человеком, было за пределами моих способностей к прощению.

Через двадцать лет я обнаружил, что моя ярость улеглась уже много лет назад, вытесненная горьким взаимопониманием и чем-то, не слишком отличающимся от любви. Я осознал, что разочаровывал и злил отца не меньше, чем он — меня. Я увидел, что был эгоистичным, негибким и очень занудным. Он построил для меня мост к избранности, проложенную вручную магистраль к хорошей жизни, а я отплатил ему ее разрушением и вдобавок нагадил на обломки.

Но это прозрение наступило лишь после вмешательства времени и злого рока, когда самодостаточное существование отца стало рассыпаться. Это началось с предательства его собственной плоти: тридцать лет спустя после приступа полиомиелита, болезнь загадочным образом возвратилась. Изуродованные мышцы усыхали, синапсы не работали, измученные ноги отказывались ходить. Из медицинских журналов он узнал, что страдает от недавно открытого недуга, известного как синдром пост-полиомиелита. Боль, подчас невыносимая, заполнила его дни, подобно неумолкающему шуму.

В отчаянной попытке одолеть болезнь, он прибег к самолечению. Отец никуда не выбирался без чемоданчика из искусственной кожи, набитого десятками оранжевых пластиковых пузырьков с пилюлями. Каждый час или два он шарил по нему, вглядываясь в этикетки и вытряхивая таблетки Декседрина, Прозака и Селеглина. Отец глотал без воды, кривясь, целые пригоршни. В раковине валялись использованные шприцы и ампулы. Все в большей степени его жизнь вращалась вокруг фармакопеи из стероидов, амфетаминов, антидепрессантов и болеутоляющих, и лекарства затмили его когда-то мощный ум.

По мере того, как его поступки становились все более иррациональными и бредовыми, его покидали последние друзья. Необъятное терпение моей матери истощилось, и она уехала. Отец пересек грань безумия, и едва не свел счеты с жизнью на моих глазах.

После попытки самоубийства он был помещен в психиатрическую больницу около Портленда. Когда я навещал его там, его руки и ноги были привязаны к кровати. Он бессвязно разглагольствовал и гадил под себя. Глаза были безумными. В них вспыхивал то вызов, то неизъяснимый страх, зрачки закатывались вверх, не оставляя сомнений в состоянии его измученного разума. Когда сиделки пытались сменить ему простыни, он колотил по своим оковам и проклинал их, проклинал меня, проклинал судьбу. В том, что беспроигрышный жизненный план отца в итоге привел его в этот кошмар, была своеобразная ирония, не доставившая мне ни малейшего удовольствия и ускользнувшая от его понимания.

Он не мог оценить и другой шутки судьбы: его борьба за то, чтобы перековать меня по своему образу и подобию увенчалась успехом. Старый чудак и вправду сумел наделить меня большими амбициями, они лишь нашли выражение в неожиданной форме. Он так никогда и не понял, что Палец Дьявола был, в сущности, тем же медицинским факультетом, только иного рода.

Думаю, именно унаследованное честолюбие не дало мне признать поражение на Ледяном куполе Стикина после провала первой попытки восхождения и поджога палатки. Через три дня я вновь вышел на северную стену. На этот раз я поднялся лишь на 37 метров над бергшрундом, прежде чем нехватка самообладания и снежные шквалы не заставили меня повернуть вниз.

Однако вместо того, чтобы вернуться к базовому лагерю, я решил переночевать на крутом склоне горы, прямо под достигнутой высшей точкой. Это оказалось ошибкой. Ближе к вечеру шквалы разрослись в еще одну бурю. Каждый час насыпало по два с половиной сантиметра снега. Я скорчился в бивуачном мешке под бергшрундом, со стены падали лавины и перекатывались через меня, как прибой, медленно погребая мое убежище.

За двадцать минут они полностью затопили мой мешок — тонкий нейлоновый чехол в форме сумки Бэггис для сандвичей, только больше — так, что для дыхания оставалась лишь щелка. Четыре раза это случалось, и четыре раза я откапывал себя. После пятого погребения я решил, что с меня хватит, бросил снаряжение в рюкзак и начал прорываться в лагерь.

Спуск был кошмарным. Из-за облаков, поземки и слабого меркнущего света, я не мог отличить склона от неба. Я боялся, и вполне обоснованно, что могу слепо ступить в пустоту с вершины серака, и, пролетев восемьсот метров, закончить свой путь на дне Ведьминого Котла. Когда я, наконец, добрался до ледяного купола, то обнаружил, что мои следы уже давно занесло. Я не знал, как отыскать палатку среди однообразного плато. Надеясь, что мне повезет случайно наткнуться на нее, я целый час наматывал круги на лыжах, пока моя нога не соскользнула в небольшую трещину, и я не сообразил, что действую как идиот, и мне нужно затаиться прямо там, где я стою, чтобы переждать шторм.