Я болею за «Спартак» - Михаил Ромм

Подробности гибели молодого геофизика мы узнали из некролога в стенгазете «Сполохи», регулярно издающейся в обсерватории.

8 марта начальник зимовки Лескинен и Лебедев отправились сменить двух товарищей, производивших на льду пролива наблюдения за температурой и соленостью воды. День был тихий и солнечный. С высокого берега, в двух километрах от обсерватории, ясно виднелась на просторе пролива палатка и ожидавшие смены люди. Весь путь до палатки, отмеченный частыми вехами, был как на ладони. Но на середине дороги неожиданно налетел шторм. Порывы ветра невероятной силы подымали тучи снега, превращали день в темную ночь. Отчаявшись добраться до палатки, Лескинен и Лебедев повернули обратно. Ветер сбивал с ног, пришлось ползти. За день одолели полкилометра и заночевали в снегу. Утром пытались ползти дальше. Лебедев выбился из сил. Лескинен некоторое время тащил его на себе, но скоро понял, что таким путем им не спастись. Он зарыл товарища в снег и продолжал путь, спеша добраться до дома и выслать помощь. Когда помощь пришла, Лебедев был уже мертв. Он не замерз, он задохнулся. Метель снежной маской залепила ему лицо.

Чудовищной силы штормы — частое явление в этих местах. В шторм нельзя добраться от жилого дома, до магнитного павильона, расположенного в нескольких десятках метров и соединенного с домом канатом. В шторм не мог подняться на крыльцо доктор зимовки Хазов, возвращавшийся из бани. Ему пришлось подползти к дому с подветренной стороны и стучать в окно — звать на помощь. Товарищи бросили доктору канат и общими усилиями втянули его в дом.

На дворе обсерватории лежит сломанная штормом радиоантенна: толстое дерево расщеплено, двенадцать стальных, толщиной в человеческую руку растяжек вырваны из бетонного основания, разорваны на куски, как гнилые нитки. Всю установку пришлось делать заново.

Работа обсерватории заключается в метереологических и геофизических наблюдениях и радиосвязи с кораблями, плавающими в Карском море и в ближней к Новой Земле части Баренцева моря.

Вечер мы провели с зимовщиками, рассказывая им о всех новостях жизни на Большой земле.

На другое утро «Малыгин» прошел проливом Маточкин Шар из Карского моря к Баренцеву. Стоял солнечный день. Узкая лента пролива, разделяющего Новую Землю на две части, медленно расплетала перед кораблем петли своих извилин. Прямо из воды, по обе стороны, вставали высокие горы — серые, бурые, красные. На отвесах гор проступали наружу изломанные складки земных пластов. По ложбинам сбегали к воде потоки ледников.

Но не было ни базальтовых мысов, ни обрывающихся в море глетчерных срезов, ни мерцавших вдали куполообразных ледниковых щитов. Это была уже наша планета — матушка Земля.

«Малыгин» осторожно продвигался вперед. Часто казалось, что он зашел в тупик, что впереди нет фарватера — так круто поворачивал узкий пролив, сжатый горами. Но корабль шел дальше, и кулисы гор раздвигались, открывая новую извилину. «Малыгин» медленно плыл этой цепью зеленых озер, заполненных отражением гор и ледников. Потом берега пролива стали расступаться, и вдали заблестело залитое солнцем Баренцево море. Ледокол пошел к югу, к становищу в губе Белушьей, административному центру Новой Земли.

В широкую губу мы входили светлой солнечной ночью. По плоскому берегу были разбросаны на большом расстоянии один от другого несколько прочно срубленных домов без всяких признаков заборов и дворов. Голо и неуютно.

Промысловый катер свез нас на берег. Мимо складов фактории Госторга, снабжающего новоземельцев всем необходимым для жизни и промысла, мы прошли к поселку. Большое каменное здание школы, больница. У стен домов и посередине улицы пушистыми комками свернулись лайки.

Возле школы нас встречает бессменный председатель Новоземельского островного совета депутатов ненец Тыко Вылко. Он показывает нам школу и интернат для ребят из других становищ. Учительствуют комсомольцы из Архангельска.

Вся жизнь Тыко Вылко связана с родными островами. Он не только председатель островного совета, он и художник.

В 1911 году провел зиму в Москве, учился в Школе живописи и ваяния.

Во второй раз Тыко Вылко ездил в Москву в 1925 году для доклада в Комитете Севера о нуждах островитян. Он привез с собой на Новую Землю восемь моторных лодок и два больших моторных карбаса. Они заменили старые артельные парусные суда. Это был настоящий технический переворот в промысле морского зверя.

В Москве председателя Новоземельского совета принял товарищ Калинин.

Вечером Тыко Вылко с двумя сыновьями прибыл «с ответным визитом» на «Малыгин». В нашей уютной кают-компании мы потчевали гостей всем, чем смогли: особенно им понравилась квашеная капуста и конфеты.

Расспрашивали Тыко Вылко о встрече в Кремле с Михаилом Ивановичем Калининым. Он отвечал обстоятельно, посмеивался в усы.

— Стою у стены, как мертвый, жду. Входит товарищ Калинин. Думаю: если поклониться до земли, по-старому выйдет. Ну, я ему сказал: «Здравствуй, товарищ Калинин, великий человек». А он меня усадил, сам сел и спрашивает: «Зачем меня великим человеком называешь, я такой же, как и все». Расспросил меня о наших островах. Поговорили с ним о том о сем. Потом я сказал: «Спасибо, что принял». На том и кончился разговор.

Кто-то из нас спросил Тыко Вылко, почему он не пошлет сына в Москву учиться живописи: в интернате мы видели его рисунки.

— Нельзя, — серьезно ответил Тыко, — климат плохой...

Это было так неожиданно, что мы рассмеялись. Между тем Тыко Вылко говорил сущую правду. У жителей полярных областей с их стерильным воздухом нет иммунитета от болезнетворных бактерий, и в городах они легко заболевают.

...Покинув Белушью губу, «Малыгин» шел назад в Архангельск. Ленивые валы мертвой зыби покачивали корабль. Солнце заходило. Багровый диск склонился к горизонту, последние тучи скользнули по волнам. Наступила настоящая ночь, какой мы не видели целый месяц. На мачтах снова, как месяц назад, зажглись зеленые и красные огни. Как месяц назад, частые гудки разрывали тонкую пелену тумана. Арктика осталась позади, мы шли в широтах, где можно было встретить корабли.

Полярный фильм крутился в обратном направлении. Справа по борту прошли в горловине Белого моря «когти», с капитанского мостика недоверчиво косился на них Чертков. По-прежнему невдалеке виднелся выбросившийся на берег корабль. В Белом море шли нам навстречу груженные лесом иностранцы. Устье Двины встретило нас зелеными, поросшими лесом берегами. Потянулись мимо нас лесные склады и баржи. Транспортеры вылавливали из коричневой реки оторвавшиеся от плотов бревна. Мы подошли к знакомой пристани.

Женщины, встречая отцов, братьев, сыновей, приветственно махали платками. Звонил машинный телеграф, и «Малыгин» маневрировал, пришвартовываясь к молу. Как и месяц тому назад, погрузочный кран устремлял кверху свою стальную руку, перебрасывая грузы с мола в трюм стоящего рядом с «Малыгиным» корабля. На этот раз это был не маленький «Ломоносов», а огромный, мощный ледокол «Ленин».

На «Малыгин» завели сходни. С чемоданами в руках мы сошли на берег и пошли в город. Шли, не раз оглядываясь назад, ища вдали мачты и трубу «Малыгина». Арктический рейс был окончен. Новое, большое, незабываемое вошло в нашу жизнь...

Этим новым, большим, незабываемым надо было поделиться с читателями. Вернувшись в Москву, я стал «отписываться» от Арктики. Очерки в газетах и журналах, по радио. Доклады в Доме ученых, в рабочих клубах, в пионерских отрядах.

Я привез с собой прекрасные фотографии и заказал диапозитивы. В зале потухал свет, и на экране один за другим проходили кадры: «Малыгин», бухта Тихая, цеппелин, отраженный в воде, медведи... Слушатели путешествовали по зачарованной Земле Франца-Иосифа, плыли по извилистому проливу Маточкиного Шара.

Через несколько месяцев мне снова привелось встретиться с Нобиле. «Ленфильм» снимал с его участием картину на полярную тему, и меня пригласили на роль корреспондента советской газеты, транслирующего выступление Нобиле на иностранные языки.

Полтора месяца прожил я в Ленинграде. Съемки отнимали мало времени, я часто бывал свободен, бродил по величественным проспектам и площадям, по Марсовому полю, по горбатым мостам гранитных набережных, не торопясь, зал за залом, изучал картинную галерею Эрмитажа. Ездил к фонтанам Петродворца. Вспоминал 1915 год, автороту, Михайловский манеж, вспоминал, как приходилось «тянуться» перед начальством, с опаской ходить по улицам, стараясь не «прозевать» офицера, вовремя отдать честь.

После съемок я вернулся в Москву. Приближалось лето, я стал подумывать, какую выбрать в этом году экспедицию. Мои связи с «Известиями» окрепли, я мог выбрать любой маршрут.

Однако выбирать не пришлось. Случилось нечто совершенно неожиданное. Впервые в нашей супружеской жизни Валентина предъявила мне ультиматум: снова плыть на Землю Франца-Иосифа и взять ее с собой. Она слушала мои доклады, смотрела снимки, теперь она во что бы то ни стало должна увидеть все это своими глазами.