Русачки - Франсуа Каванна

— Куда з ты так понесси? За тобой не угонисси! Совшем неумно, беджать так, тебя чуть не раздавило! Смотри-ка, вы ждесь, Виджон? Скаджите ему, васему шину, неосторозно, меня-то он никогда не слусает.

Папа промолчал. Но весь побледнел. Губа его дрожала. Пожал плечами, взвалил на спину мешок цемента и пошел. Я понял, что старый Биссен — настоящий говнюк, и с тех пор у нас все изменилось. Однажды, когда мы оба работали на строительстве какого-то домишки в Ле Перре, он подложил мне уж не знаю какую свинью, а я ему посадил три фонаря и оставил на дне траншеи, а сам пошел просить расчет у дылды Доминика. В тот же вечер я нашел место на стройке в пригороде Монтрей.

В конце 41-го, вместе с Деде Бочарелли и Тони-сыном я работал на ремонте фасада одного старого дома на улице предместья Сент-Антуан, номер сорок три, во дворе. Работа нелегкая, вся на навесных лесах, водружались мы туда с помощью лебедки, а когда шелушили стену, вся хреновина раскачивалась из стороны в сторону. Однажды утром я проезжаю на велике через площадь Нации и вижу, что по обоим тротуарам, перед каждой дверью, собрались группки людей, которые как будто чего-то ждут, грустные все такие, хмурые. У ног чемоданы, коробки, узлы.

Присматриваюсь и вижу: каждая дверь обрамлена легавыми в униформе. Вижу также, что у этих совсем унылых людей желтая звезда на груди. Евреи. Легавые в штатском входят в дома и выходят, выталкивая оттуда евреев.

Жены евреев спустились прощаться с ними, их дети тоже. Видя, что ожидание на тротуаре затягивается, они по быстрому поднимались к себе, чтобы наделать бутербродов, приготовить им чего-нибудь горяченького поесть перед отъездом, вынести одеяла… Они просидят так на тротуаре на своих манатках до конца второй половины дня, и наконец автобусы полиции их заберут.

Спрашиваю у Деде и у Тони: куда же их повезут? Известно куда, в концлагеря, потому что, если немцы оставят их на свободе, те будут поставлять сведения англичанам, заниматься саботажем и все такое. Евреи и немцы — это как собака и кошка, ты понимаешь? Думаешь, они им зла желают? Да нет, что ты! Права не имеют. Они посылают их обрабатывать землю вместо военнопленных, надо же кому-нибудь убирать урожай. И потом, вообще, они берут исключительно не французов, тех, кто приехал из Польши, оттуда, черте откуда! Да, но все это зло, которое говорят о них немцы, да и французские газеты тоже, — ведь они вопят, что нужно их всех прикончить, что все это их вина, если так получилось, что от них все гниет. Ну, знаешь, ведь это политика! А в политике не делают и десятой доли того, что заявляют в речах.

Листал я эти политические газеты: «Наш пострел», «Венок», а также самую вонючую из всех: «Позор!». Все это было так глупо, так ненавистно, так отдавало завистливым лавочником, так низкожопо, но прежде всего так глупо, так по-идиотски глупо, нахально и триумфально глупо, что сам я никак не мог сообразить, как это Маршал, такой из себя достойный, такой старый вояка, суровый и благородный, терпел это кликушество. Даже если он и сам-то всего лишь старая дрянь, полная амбиций, вид у него другой. Да, но он уже старый маразматик как будто. И потом, он церковник, терпеть ведь он их не может, жидов этих.

Карикатуры в «Позоре» — одни евреи. Нос баклажаном, отвратительный губастый рот, вихрастые патлы, вид гадкий. «Отдыхают на наши деньги в лагерях, их самки посылают им икру и шампанское. Надо покончить с этим раз и навсегда!» Прочитаешь один номер такого «Позора», — как будто их все прочел. Их рисунки даже ни чуточку не смешные, как раньше бывали рисунки «Утки на привязи»{88}. Здесь ничего такого, одна только ненависть, подстрекательство. Впрочем, они и не стремятся быть смешными, они презирают юмор, хотят, чтоб читатели «думали» и были такими же жестокими, жестокими, как немцы.

В Большом дворце{89} проходила антиеврейская выставка. Сам я там не был, но видел афиши, ими были полны все улицы: «Научитесь распознавать еврея», с примерами отвислых носов, лягушачьих ртов, ящеричных глаз, ушей в форме завядших листьев редиски, крючковатых пальцев, пластостопых ступней… Да, именно, пластостопых ступней! Афиши к фильму «Еврей Зюсс»{90} также стоили своей дозы поджопников! Все это мне напоминало довоенное антиеврейское неистовство благонравных парнишек из Союза христианского студенчества. Небось злорадствуют они сегодня, мелкие гады!

Я видел, как снимали статуи. Все бронзовые статуи Парижа сняли, и сделали это французы, да-да, в подарок немцам, чтобы те могли из них отливать наконечники для снарядов. Самое мерзкое — это кампания психологической подготовки в газетах. Величайшие перья страны доказывали тебе, что наши статуи были мерзкими, что надо было избавить от них Париж, чтобы Франции не приходилось больше за них краснеть… В общем, как за евреев. Ищут они в своей головенке, чем бы угодить немцам, и подают им еще до того, как те попросят. Я слышал в метро, как один тип говорил, что мы дарим наши прекрасные статуи фрицам в обмен на несколько десятков тысяч евреев, которым дают возможность слинять в Америку. Мужик этот добавлял, что просто жаль, ведь это уникальные произведения искусства, причем из бронзы, мсье, а знаете, сколько стоит она, эта бронза? И все это для лентяев и хищников, даже не для французов, от которых мы все страдаем! А те, должно быть, ржут поголовно, Ротшильды и компания!

А стройки мне нравились. Каменщик — рабочий особый, что-то в нем есть от крестьянина и моряка. Сгорбившись над землей, которую он терзает мощными ударами кирки-мотыги, или акробатничая в воздухе, с жизнью, зависящей от плохо затянутого узла[19]. Работа разнообразная до бесконечности, без конца сталкиваешься с тысячью непредвидимых проблем, которые нужно решить, да еще и быстро, да еще и прочно. Каменщик — это, прежде всего, мастер на все руки, выкрутало. Уметь поставить леса для конкретной работы — целая наука. Это еще и умение экономить силы, сочетать жесты, планировать свою работу во времени и в пространстве… Мастера-каменщики — все итальянцы с предгорий, закаленные, как известняк — не очень со мной церемонились, требовательные в работе, безжалостные и в то же самое время полные незатейливого внимания, настоящие наседки с усами:

— Франсоа! Смотри хоросенько, куда ногу штавис! А то, шмотри, как бы эта дошка не шпотыкнулась! Ежли поштавис на нее ногу, убьееса! А сто я потом отцу твоему скаджу, а? Так и скаджу: «Виджон, вот он, Франсоа твой, убилси он, потому сто наштупил, а дошка шпотыкнулась, и так он убился, и все!» Тогда твой отец сказет нам так: «Тонион[20]сказет он, мастер-то ты, а он бедный мальчишка, он-то ничего не знал, ты за него отвечаешь». О, я знаю, конечно, сто он на меня руки не поднимет, но у него будет такое горе, бедный человек, от одного вида его я буду аж шлезы лить.

Любил я традиционные розыгрыши каменщиков-итальяшек. Когда ты видишь друга, роющего яму, нужно сказать:

— Эй, Микен[21], посмотри-ка на эту бюз[22]! Шмотри, не перетрудись, а то вылежешь у китайсев!

Итальяшка никогда не мог делать различия между словами «l'équilibre» (равновесие) и «la calibre» (калибр), ни между «chambre à air» (камера в шине) и «chambrière» (распорка), то есть колодка, которую подставляют под ручную телегу на остановках, стобы делать, стобы она дерзалась. Мне нравились названия инструментов. Каждая лопаточка имеет свое: кирпичница, гладильница, шпатель, кошачий язык, мастерок… Также и для кирок: лом, прогон, кирка, мотыга… Язык ремесла кишит выражениями, которые меня восхищают, даже не знаю, происходят ли они от итальянского диалекта или от французского языка мастеровых. Так, например, они говорят «облегчить», вместо «приподнять» или «поднять»: Франсоа, облегчи немнозко с твоей стороны, а то дошка не по уровню! Про балку, говорят, что она «устает». Говорят «голыш» о стене, имеющей исходную плоскость, от которой ведется отсчет. А «фрукт» говорят о стене наклонной…

Когда папа или я работали на строительстве у серта на куличках, мы брали с собой котелок, который подмастерья разогревают прямо на ветру, на костре из обрезков досок. Заполнение котелка превратилось в настоящую головоломку для жен каменщиков.

Давно уже прошло то время, время далеких и прелестных воскресений улицы Святой Анны, время пацанов, несущих в красных тряпицах благоухающие блюда, «только что из духовки», чтобы угодить мужикам. Улица Святой Анны положила зубы на полку. Если мы совсем не подохли с голоду, то только благодаря обоим Доминикам, Каванне и Таравелле, мастерам, ухитрявшимся разыскать подпольного макаронщика, который за бешеные деньги продавал макароны — почти черные, мука пополам с пылью, — или селягу, который драл за свою сухую фасоль вчетверо больше того, что ему за нее предложили бы на нормальном рынке… Меня уже тогда раздирал голод. Я покупал всю эту гадость без карточек: консервные банки «вегетарианского паштета», — как только их откроешь, разносится ужасный запах гнилого свекловичного жома, одна вареная брюква без намека на жир. Виноградный сахар, когда я его находил, имел густой привкус жженой карамели и был совсем кислым. По воскресеньям мы ходили за улитками, ели мы их в рагу, отваренными в вине, — сливочного масла ведь не было. Нашел я однажды колбасника, который раз в неделю тайком продавал без карточек кровяную колбасу, но странная она была, колбаса эта, без кусочков сала внутри, и сильно воняла, несмотря на лук, которым она начинялась. Однажды я узнал, что эта кровяная колбаса была собачьей, — колбасник платил пацанам, которые крали собак. Я знал одного парня, который отлавливал кошек через приоткрытую дверь. Подражал писку мышки, кошка просовывала голову — и куик!