Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Как человек, попавший в зону мертвого штиля в центре урагана, он в разгар своей пламенной речи вдруг заметил в глазах Пита огоньки любопытства, тотчас хладнокровно сменил курс, обошел жену Хомса стороной и, вернувшись в безопасные воды, начал громить сержанта Хендерсона, который за два года ни разу не вышел на строевую, потому что нянчит хомсовских лошадок во вьючном обозе.

— Господи боже мой! — наконец не выдержав, закричал Пит и зажал уши пальцами. Мощный словесный поток погреб под собой всю его невозмутимость, а самого его довел до полуобморочного состояния. — Заткнись! Отстань от меня! Хватит! Если тебе здесь так противно и ты можешь перевестись с сохранением звания, почему же, черт тебя возьми, ты здесь торчишь? Почему ты не переведешься и не дашь мне жить спокойно?

— Почему? — негодующе прорычал Тербер. — Ты спрашиваешь, почему? Да потому, что у меня, на мое горе, слишком мягкое сердце, вот почему! Если я отсюда уйду, эта рота через пять минут развалится.

— Странно, что тебя до сих пор не взяли в генштаб! — завопил Пит, сознавая, что, к несчастью, почти все, что говорит Тербер, правда; если бы он просто психовал, эти приступы было бы легче переносить.

— Потому что они там все тоже дураки набитые, вот почему, — неожиданно успокоившись, сказал Тербер вполне обычным голосом. — Дай-ка закурить.

— От твоих нашивок скоро лохмотья останутся! — кричал на него Пит. — То он их спарывает, то пришивает! Да что ты за человек такой, не понимаю!

— Не нервничай, — сказал Тербер. — Я и сам этого иногда не понимаю. Дай закурить, просят же тебя.

— А я и не нервничаю! Ты армию все равно не переделаешь, — вдруг сообразив, что Тербер уже не орет, Пит сумел посреди фразы перейти с крика на нормальный тон, — так что можешь отдохнуть.

Он бросил мятую, отсыревшую пачку усмехающемуся Терберу. За открытым окном стучали капли, тишина, внезапно наступившая в маленькой комнате, оглушила Пита.

— А у тебя, кроме этой мокрой трухи, ничего нет? — брезгливо спросил Тербер. — Они даже не загорятся.

— Не нравится?! — закричал Пит. — Может, тебе с золотым мундштуком подавай?

— Конечно, — ухмыльнулся Тербер. — Как минимум.

Он развалился на койке — очистительная клизма подействовала успешно, — с довольным видом закинул руки за голову и скрестил ноги.

— Армию ты все равно не переделаешь, — повторил Пит, встал на пол в носках и, повернувшись за полотенцем, выставил на обозрение Терберу свой голый зад в красных точках уколов от сифилиса: он уже год каждые две недели ходил на уколы. Узкие плечи и широкие бедра делали его похожим на куклу-неваляшку.

Пит молчал, и Тербер чувствовал, что сейчас родится новый афоризм.

— Эта рота ничуть не хуже любой другой. А армия всегда была такая, — изрек Пит, непостижимым образом вновь обретший невозмутимость. — И началось это, еще когда Бенедикт Арнолд[19] зазвонил в колокол в Пойнте, а его за все его старания вздернули.

— А кто такой Бенедикт Арнолд?

— Иди к черту! К чертовой матери!

— Ай-я-яй, Пит. Успокойся, — сказал Тербер. — Не надо волноваться. Где твоя хваленая невозмутимость?

— Думаешь, я не понимаю?! — закричал Пит. — Нашел себе громоотвод! Думаешь, ты тут самый умный?! Думаешь, если ты старшина, так я буду все терпеть? Нет, не буду! Уйду я из этой комнаты, ей-богу! Уйду хоть в общую спальню, с рядовыми!

Тербер, не поворачивая головы, взглянул на Пита почти с изумлением, и на лице у него отразилась неподдельная обида.

— Если ты такой всесильный, — продолжал кричать Пит, — почему ты не перевел Пруита в мой взвод? Я ведь тебя просил. Взял бы и перевел.

— Мне он нужен там, где он сейчас, у Галовича.

— Он бы просто украсил собой взвод оружия.

— Ничего, пусть украшает взвод Галовича.

— Добьешься, что он гарнизонную тюрьму будет украшать. Парень знает пулеметы как свои пять пальцев. Его хоть сейчас можно ставить командиром отделения. Как только у меня освободится место, я дам ему отделение.

— А может, я пока не хочу его повышать. Может, я сначала решил его подучить.

— Небось просто не можешь уговорить Динамита подписать парню РПК. Даже его перевод ко мне и то небось пробить не можешь.

— Может, у меня насчет него другие планы.

— Какие, например?

— А например, хочу записать его на заочные курсы, чтобы потом рекомендовать в офицеры запаса, — ехидно проговорил Тербер.

— Тогда уж пошли его прямо в военный колледж.

— А это мысль! Пожалуй, так и сделаю. Как ты догадался о моих благородных намерениях?

— Ишь ты, добрый дядя! Сказать, что я о тебе думаю? Ты — псих. Самый натуральный сумасшедший. Шизик чистой воды. Вот что я о тебе думаю! Ты же сам не понимаешь, чего хочешь. А уж как быть с Пруитом или с этим новым поваром, и подавно не знаешь!

А что, может, он и прав, подумал Тербер. Еще как прав. Потому что, кто теперь вообще знает, чего он хочет и как ему поступать? Такое нынче время — заранее не угадаешь, как что повернется. Задумал одно, получается совсем другое, как у меня сейчас.

— Вот что я о тебе думаю, — опять повторил Пит.

Но Тербер молчал и ласково смотрел на него с хитрой усмешкой. Пит полез в тумбочку за мылом и бритвой, пытаясь сдержать себя: невозмутимость, которая только что вернулась к нему, снова была готова его покинуть, подстрекаемая усмешкой Тербера. Тело Пита источало тяжелый затхлый запах, так пахнет от стариков, которые пьют, а их организм уже не в состоянии усваивать алкоголь, как когда-то в юности.

А все-таки он соображает, старая бестия! Неужели Милта Тербера ждет такая же старость? И он, чтобы не потерять свое лицо, в конце концов станет, как сутенер, предлагать клиентам Старую Армию, шлюху, которой никогда не существовало? Впрочем, Пит уже давно потерял свое лицо, подумал Милт: без зубов, с проваленными щеками, все в морщинах, как у плачущей обезьяны, как некогда крепкое наливное яблоко, про которое забыли, и оно все двадцать два года службы пролежало в темной кладовке, его терпкая сочная свежесть давным-давно испарилась, и от румяного плода осталась только тень с тяжелым затхлым запахом, дряблая, коричневая тень, еще целая, потому что к ней не прикасаются, но готовая рассыпаться в прах, едва ее попробуют снять с полки.

В роте ходила про Пита одна легенда, которую он всячески поддерживал своими интеллектуальными изысками; рассказывали, будто он родом из Миннесоты, из богатой семьи, и в первую мировую записался добровольцем, желая спасти мир, а потом во Франции подхватил триппер от медсестры и остался в армии, чтобы долечиться бесплатно, потому что в то время от триппера мало где лечили и лечение стоило дорого, а также потому, что родители выгнали его взашей. Самому Питу эта история нравилась, так что, скорее всего, она не соответствовала истине. В армии многие гордятся, что их жизнь пошла наперекосяк, многие бунтуют только ради того, чтобы прослыть бунтарями, — этакая сентиментальность наоборот, романтика шиворот-навыворот. За тобой этот грешок тоже водится. А разве есть выбор? Офицерские погоны? Что лучше: поддельный успех или суррогат неудачи, поддельный бог или суррогат дьявола? Если бы история Пита была правдой, она бы не казалась романтичной ни самому Питу, ни остальным. Но кое-что в ней наверняка правда, подумал он, например насчет триппера, и не важно, подхватил его Пит от медсестры в госпитале, или от парижской проститутки, или от случайной бабы в Чикаго. Да, насчет триппера сомневаться не приходится, и артрит Пита лучшее тому подтверждение: у некоторых эта зараза въедается в кости и так там и остается.

Но в то же время, когда вставные челюсти возвращались из стаканчика в рот и размытое обвисшее лицо приобретало четкие очертания, вдруг, как тень забытого обещания, проступала твердая интеллигентная линия подбородка, глаза выныривали из морщин, умные ясные глаза человека, который отлично разбирается в пулеметах и сам это знает, и это сознание — единственное утешение для него, старика, чьи развлечения сводятся теперь к коллекционированию порнографических открыток.

— Куда это вы, лорд Тень? — спросил Милт, когда замотанный в полотенце Пит, стуча деревянными подошвами сандалий, похожих на японские гэта, прошел через комнату к двери.

— Куда, куда — в душ! Если, конечно, господин первый сержант не возражают. А ты думал, я в таком виде в кино собрался?

Тербер сел на койке и энергично потер руками лицо, будто хотел стереть и забыть все: Карен, переведенного повара, Пруита, Пита, себя.

— Очень жаль, — сказал он. — А я как раз думал закинуться к Цою и хватить пивка. Думал, и ты со мной пойдешь.

— Я на бобах. У меня ни гроша.

— Я угощаю.

— Нет уж, спасибо. Хочешь пивом меня купить? Полдня меня мордовал, а теперь поставишь пару пива и думаешь, я все сразу забуду? Нет уж, спасибо. Да если бы мне сказали, что я до смерти больше пива не выпью, и то бы от тебя не принял!