Фонд последней надежды - Лиля Калаус

Нет, позже. А пока он вынул из сумки стопку книг, купленных на дорогу в дурацком «Болконском», и погрузился в чтение Уэльбека, Елинек, Мураками и Вебера.

Глава 16. ЖЖ. Записки записного краеведа. 2 января

«…Долго не писал. 31 декабря провёл, не выходя из своего нумера. В последнее время новогодние праздники ничего, кроме упадка духа, у меня не вызывают. Я посмотрел фрагмент „Иронии судьбы“, съел безвкусный ресторанный оливье и не скоро уснул под взрывы хлопушек и вой петард.

Упадок духа продолжается по сей день.

Сердце пошаливает, давление с вечера было 200/130. Суставы выкручивает зудящая боль. Кажется, насморк. Газеты и новостные ленты пестрят аршинными заголовками: в Зорком — случаи тараканьего гриппа. Какое-то наваждение: обычная простуда кажется мне опасной болезнью. Звонил сын, они там волнуются, упрашивают вернуться поскорее. Как мог, успокоил. Наврал, что нет билетов на ближайшие дни.

Почему же я не уезжаю?

Почему не делаю ничего из того, что сам себе обещал?

Любезный пан Вацлав, очередной постоялец четвёртого нумера, оказался успешным коммивояжёром. Всегда одет с иголочки, каждая морщинка чисто промыта душистым мыльцем. Ясновельможный пан должен прожить в Крестьянском доме не менее двух недель, с тем чтобы бизнес его — нечто фармакологическое — был окончательно и бесповоротно налажен.

Я сразу же нашёл повод представиться.

Хотя это и не в моих правилах.

Надо сказать, с приездом в родной город, во мне многое изменилось. Обычно я никогда не тороплюсь знакомиться. Я прожил длинную, хотя и не изобиловавшую внешними событиями жизнь, и сейчас, как Джоконда из анекдота Раневской, вполне могу выбирать — с кем и как общаться. Нет-нет, я не страдаю унылой пенсионной мизантропией. Характер мой, по словам покойницы-супруги, ровный, как доска, и спокойный, как болото, никогда не понуждал меня к обидчивости, эксцентричности или, паче чаяния, бурным ссорам либо назойливым поучениям. Конечно, на старости лет случается всякое… Однако, хочется надеяться, что мне не суждено будет впасть в грех гордыни и занудства.

Просто я предпочитаю при знакомстве соблюдать некий принцип осторожности. Всегда неприятно думать, что с тобой, одиноким пенсионером (пусть даже и немецкого качества), разговаривают лишь из вежливости. Незаметно поглядывают на часы, нервно переступают ножками, нетерпеливо оправляют одежду или теребят сотовый телефон.

Лицемерие и политкорректность — вот те Сцилла и Харибда, меж которыми бесславно тонут вежливость и искренний интерес к собеседнику. Многажды наступив на эти грабли, я при знакомстве стараюсь быть невероятно внимательным. И чуть только замечаю, что на лицо собеседника ложится тень… — нет, пластмассовая имитация улыбки — просто кланяюсь, улыбаюсь и иду своей дорогой.

Здесь же, за короткое время я буквально навязался и Лидии Григорьевне, и пану Вацлаву. Разумеется, назойливость я проявляю неспроста, учитывая те особые обстоятельства — обстоятельства, странные сверх всякой меры, которые, с одной стороны, торопят, с другой — как бы и сдерживают…

Но что же это за обстоятельства? Могу ли я откровенно обсудить их хотя бы с самим собой? Признать, что в соседнем нумере провинциальной гостиницы провинциального городка страны „третьего мира“ происходят некие мистические события? Сколько можно прятаться за гладкими формулировками и трусливыми предположениями?

Быть может, это всего лишь мой возрастной бред? Последствия жалкой деменции?.. Или других мерзких недугов, разъедающих мой мозг? Паркинсон? Рассеянный…»

Ася очнулась вечером, мокрая, как мышь. Дрожащей рукой потрогала лоб — жара нет. Голова ясная, горло немного побаливает, слабость, но в целом — терпимо. Держась за стенку, побрела на кухню. Так холодно… Почему такой холод стоит в квартире? Отопление, что ли, выключили? Пойти, пощупать батарею. Или не щупать? А, всё равно… Обветшалый мамин платок пригибал к полу.

Гриппозные симптомы преобразились в какой-то затяжной дискретный кошмар. В бреду Ася бесконечно обсуждала с покойной тёткой Ириной рецепт королевского варенья из крыжовника. Тётка умерла лет двадцать назад, Асе запомнились только её усы. У тётки были проблемы с гормонами… И дача. Крыжовник, зелёно-полосатый, сочный, твёрдый — целое решето маленьких арбузиков — рассыпался, раскатился по чисто вымытому горячему ярко-рыжему дачному полу… Маленькая Ася хохочет, тянет ручки к маме — мама, мамочка, мамусечка, я тебя па-ца-лую… На ючки, возьми меня на ючки… Бедная тётя Ирина… Опухшая, отёчная, страшная… Жалкие мокрые усы… Не хочу варенья, нету у меня варенья, слышишь?.. Крыжовенное варенье варится сложным способом: вначале надо взять арбуз, срезать шкурку, продолбить в ягоде дырочку и слить в унитаз всю кровь… Блин, опять накатывает…

Чтение любимых авторов напоминало Олегу прободение желудка под наркотиками. Конечно, сам он этого никогда, боже упаси, не испытывал, но впечатление, раз сложившись в словесную формулу, не отпускало.

Все книги были на английском — чтобы и удовольствие получить, и язык освежить. После ему не раз приходило в голову, что чудовищное состояние, в которое он впал на этом райском острове, вероятно, можно было бы объяснить метафизической местью этих книг, вероятно, не самым лучшим образом перепёртых на инглиш.

Случилось же вот что. Воспаленные глаза слаженно скользили по строчкам, привычно стимулируя и пополняя внутренний словарик-резервуар, который вскоре раздулся и разросся, распирая своды черепа, как водяной матрац. Мысли же, призванные стреножить это безобразие, витали где-то далеко, были бесплотны и неосязаемы. И печальны, невероятно печальны… Что-то странное, требовавшее ударной дозы нервно-наивной русской классики, шевелилось и стонало в его душе. Но под гнётом проклятого тупого матраца, залитого европейской хернёй о трансцедентной тоске мастурбирующего индивидуума и восточными корчами самосознания в капкане философствующего онанизма, русский язык в ужасе сморщился и уполз куда-то в подсознание, изредка попискивая оттуда «на рыбалочку бы…», «пивка бы попил…», «позвони ей, дурак…», «маму хоть поздравь…» и проч.

Он не выходил из бунгало, ни разу не окунулся в океан, забывал обедать и ужинать, без устали истязая себя механическим пожиранием текстов. Болела голова-водяной матрац, желудок, в котором, казалось, застыли, болезненно упёршись в стенки, глыбы, слепленные из разлагающихся английских неправильных глаголов. Глаза, к ужасу Олега, начали проворачиваться в глазницах какими-то мерзкими головокружительными рывками…