Дети лагерей смерти. Рожденные выжить - Венди Холден

Потсдамская компания Arado-Flugzeugwerke заключила договор с Министерством вооружений и боеприпасов на производство хвостовых килей, колес, крыльев и прочих деталей для самолетов Arado. В частности, детали были необходимы для модели Ar 234, первого в мире бомбардировщика с реактивным двигателем, который славился своей быстротой и маневренностью. Этот самолет был жизненно необходим для нацистской Jägerprogramm (миссия «Охотник»), в ходе которой полагалось вернуть господство в воздушном пространстве. Arado, под кодовым названием Freia GmbH, согласились платить СС по 4 фунта в день за каждого работника, за вычетом 70 пфеннигов на «общественные потребности». За «наемный» труд только на этой фабрике СС получали 100 000 рейхсмарок в месяц, что соответствует нынешним 30 000 фунтов.

Большинство заключенных работали на главной фабрике под руководством Freia, но были и те, кто отправился на близлежащий завод Hildebrand по изготовлению амуниции и оптики для самолетов и подводных лодок. Все процессы регулировали немецкие специалисты, двадцать семь офицеров СС и двадцать восемь надзирательниц. Во главе всего лагеря стоял унтершарфюрер СС Рихард Бэк, которого заключенные между собой прозвали «Шара».

Женщины были среди 3 000 работников, включавших итальянских военнопленных и заключенных из России, Польши, Бельгии, Франции и Украины, задействованных на заводах и шахтах Фрайберга. Итальянцы попали туда в наказание за «вероломное предательство» своей страны. Так называемые «восточные работники», насильственно завербованные на оккупированных территориях, считались недолюдьми (Untermensch) среди нацистов и отношение к ним было соответствующим. Также там были Volksdeutsche, урожденные немцы, националисты, работающие по контракту.

Несмотря на то, что война дошла до критической точки, американцы были у линии Зигфрида, а русские захватили инициативу, в лагере продолжали планировать строительство женских бараков в полутора километрах от завода, рядом с серебряным рудником. На время строительства женщин расселили на освободившемся верхнем этаже кирпичного производственного здания.

Когда прибыл поезд Рахель, завод еще не функционировал. Не было ни станков, ни материалов, поэтому узников просто закрыли в переполненном помещении. Единственная возможность выпрямить ноги была во время привычного построения, на котором нацисты все еще настаивали, утреннем и вечернем, в самую мерзкую погоду, но женщины молча стояли и ждали окончания учета. Все равно, говорили они себе, тут лучше, чем в Аушвице.

Спать тоже было куда удобней; их расположили в комнатах по 90 человек, по двое на каждом уровне трехъярусной кровати. У них даже были подушки и покрывала. Функционировала душевая с холодной водой (которая не всегда текла) и уборная без туалетной бумаги. Вместо нее они использовали куски одежды, картон и старые газеты – все, что смогли найти. Особенно они любили использовать свежие выпуски газет с фотографиями Гитлера.

Заключенным сообщили, что они будут работать сменами по 12–14 часов: когда одна смена спит – вторая работает, и наоборот. Накануне запуска производства разразилась эпидемия скарлатины и всех оставили на недельный карантин. Немцы назначили врачей из числа заключенных, 42-летнюю Александру Ладищикову и 32-летнюю чешскую еврейку Эдиту Маутнерову, которая позже сыграла важную роль в жизни всех девушек.

Как только карантин кончился, они приступили к работе. С момента прибытия из Аушвица прошло две недели. Первая смена просыпалась в 3 часа утра, в 4.30 происходил сбор и построение, а работа начиналась в 6.30 с кратким перерывом в полдень. Пока не привезли станки, работа казалась несложной. Женщины занимались мелкими деталями. Дни тянулись бесконечно долго, девушки постепенно теряли волю к жизни. «Все были расстроены, нам было необходимо друг друга подбадривать… Главным испытанием было стоять на протяжении всей смены и ни с кем не разговаривать».

К тому времени, как пришли последующие поезда из лагерей, работа была четко организована и всех новоприбывших сразу направляли на рабочие места. «Нас провели на завод на холме и сразу заставили приступить», – говорит Анка, которой в первую очередь показали, как ставить заклепки на хвостовой киль. Детали были тяжелыми, их сложно было удержать, но на заводе было тепло и сухо, за что заключенные были бесконечно благодарны. «Я ни разу в жизни не видела склепывающую машину, как и никто из моих друзей. Несложно догадаться, что ни о каком мастерстве речи не шло. Мы работали по 14 часов в сутки, офицеры к нам придирались, но вокруг не было газовых камер, и это единственное, что имело значение».

«Мы взялись за работу, и поэтому немцы проиграли войну!» – говорит Сала. А Приска добавляет: «Мы сделали столько ошибок, что ни на одном самолете этой фабрики нельзя было лететь!»

Женщины работали парами на неотапливаемых цокольном и первом этажах. Стоя в неудобной обуви на холодном бетоне, они по очереди брали клепальные машины и дрели и работали над крыльями, которые лежали на опорах и подмостках. Другие занимались сваркой, обтачиванием, полировкой, лакировкой, а следующие сортировали детали или шлифовали алюминиевые листы. Для всех этих женщин с прекрасным образованием, не знавших физического труда, работа была изнурительной как морально, так и физически, руки уставали от плеч до кончиков пальцев и впоследствии болели днем и ночью. Вокруг царил непрекращающийся шум пневматических орудий и дрелей, воздух наполнялся металлической пылью.

Рахель со своей сестрой Балой была определена на завод Hildebrand, который 24 часа в сутки производил пропеллеры и мелкие детали самолетов. «Нам сказали, что если хоть она деталь покинет завод в ненадлежащем виде, то виноватого повесят у всех на глазах».

На заводе Freia на каждом этаже было по одному офицеру СС и группе женщин-надсмотрщиц, одна половина которых была злобной, другая – безразличной. Ежедневно выносились наказания, узники постоянно терпели побои. Однажды надсмотрщица с размаху ударила Приску по лицу за небольшую провинность, но можно сказать, что ей повезло. Анку избила надсмотрщица, которой едва было 20 лет. «Я была беременной, в тряпье, лысая, выглядела очень странно… она просто подошла и ударила меня. Не сказать, что было больно. Это было вне контекста». Анке хотелось кричать от «вопиющей несправедливости», потому что любой может подойти и просто так тебя ударить, а отплатить тем же было нельзя. «Та ситуация задела меня за живое больше, чем многие другие события».

Гражданские мастера, работавшие наряду с заключенными, редко говорили что-то, кроме приказов. Если они и пытались говорить, то использовали саксонский диалект, который был непонятен даже тем, кто знал немецкий. Некоторые из них служили в вермахте, но были либо слишком стары, либо имели контузии, поэтому остались в тылу. Все были довольны заниматься этой работой, лишь бы не идти на фронт. «Не думаю, что они понимали, кто мы и откуда, но ни один из них за все время ни разу не заговорил и не помог мне, – вспоминает Анка, находившаяся в паре со своей подругой Мицкой. – Никто не спрашивал, откуда мы и что с нами случилось. Никто не хотел осознавать происходящее. Они видели нас и отношение к нам надзирателей, но ни один не протянул кусок хлеба».