Авиатор - Евгений Водолазкин

К губернатору не пригласили Настю. Эту претензию задним числом высказал мне Иннокентий.

Первоначально он ничего такого не говорил. Из этого следует, что претензия исходит от самой неприглашенной. Иннокентий попросил меня в таких случаях отдельно упоминать о Насте.

Она ходит бледная. Видно, что беременность ее протекает не так легко. Отсюда и нервы.

Кстати, о походе к губернатору. Пока мы его ждали, Иннокентий рассказал мне, что на днях дочитал книгу о героях космоса. Из многочисленных героев наибольшее впечатление на него странным образом произвели Белка и Стрелка. Он говорил о них взволнованно.

Платоша с Гейгером ходили к губернатору – меня никто не пригласил. Не то чтобы мне как-то особенно был нужен этот губер, мне он, в принципе, по барабану – просто жена приглашенного по этикету должна быть с ним. У Гейгера, небось, и мысли такой не возникло, а вот Иннокентий Петрович мог бы и сообразить. Сначала не говорила ему, что думаю на сей счет, а потом, когда любовью занимались, сказала. Он: ах, как же неловко всё получилось, я этого сразу не понял, мне это даже в голову не пришло.

Жаль, что не пришло. Всё, не хочется больше сегодня писать.

Я изучил пути гэпэушного насильника. Не изучил даже – потому что как бы я мог следовать за тем, кто передвигался по лагерю свободно? – просто я работал поблизости от того места, где они пролегали: в ремонтной мастерской. Фамилия гэпэушника (это я узнал довольно быстро) была несложная – Панов. Что до его путей, то и они были незамысловаты: вели в стоявшую за мастерской баню для командного состава.

Появлялся Панов обычно по субботам со своей гэпэушной сменой, иногда приходил среди недели. Сначала я думал, что там этот тип встречается с дамами, но выяснилось, что такие встречи он предпочитал устраивать на дому. Панов ходил в баню так часто единственно потому, что любил попариться. Ценил телесные наслаждения и в широком смысле, но париться было для него едва ли не главным. Наше пересечение в пространстве (устроилось же так!) показалось мне неслучайным. Оно окончательно убедило меня в том, что Панова я все-таки прикончу – как и наметил.

Мне ведь даже бегать за ним не требовалось: он сам ходил мимо меня, я его в тусклом окне мастерской видел. Однажды я взял ведро с тряпкой и помыл окно. Все смеялись – мол, зачем? Не могу (я сказал) выносить грязи на стеклах. Это еще домашняя привычка. Ну, если домашняя (всё равно смеялись), тогда другое дело. Зато я хорошо стал видеть Панова – идущего туда и обратно. Обратно он иногда шел один, из чего можно было заключить, что в парилке в таких случаях он был последним.

Однажды после его усталого (опущенная голова, палец в носу) движения мимо окна я через черный ход выскользнул из мастерской и, не выходя на дорогу, пробрался к бане. В окне предбанника света не было. Дверь в баню была закрыта на ключ. Его я вскоре обнаружил под деревянной решеткой у двери, но оставил на месте. Главное я узнал: Панов оставался в бане и после того, как по лагерному распорядку она должна была закрыться, а персонал – уйти. Ему оставляли ключ, и он закрывал баню самостоятельно.

Я уже мог уходить, но еще раз поднял деревянную решетку. Сбита она была грубо, с большими щелями между рейками. Из-за брючины я вытащил полотно ножовки по металлу. С одной стороны оно было заточено, с другой замотано грубой тканью. Я вложил полотно в щель между досками, и оно легло хорошо. Я нажал на его ребро двумя пальцами. Оно совершенно утонуло в щели – если не считать маленького кончика, за который его можно было вытянуть. Но, не зная о нем, его нельзя было заметить. А знал о нем только я. И эта тайна облегчала мне жизнь.

Мне позвонили из администрации президента. Сообщили в торжественных словах, что Иннокентий и я приглашены в Москву для получения орденов.

Я тут же вспомнил: они звонили мне пару месяцев назад. Спрашивали, кто, помимо меня, достоин награды за смелый научный эксперимент. Я ответил, что, прежде всего, не знаю, достоин ли этого я. Меня вежливо перебили и предложили все-таки подумать. Wahnsinn…[8]

Если для кого эксперимент и был смелым, то для Иннокентия. Я назвал его.

В этот раз сомнение выразили мои собеседники. Они опасались, что Иннокентий Петрович в какой-то мере был… объектом эксперимента.

– Нет, – возразил я неожиданно горячо. – Нет, нет и нет.

Он был самым настоящим субъектом – если уж они ценят такие слова. Пошел на эксперимент сознательно и был субъектом.

Вот ведь, оказывается, и в администрации президента способны прислушиваться. Ордена дали обоим – мне и Иннокентию. Только мне – орден Почета, а ему – Мужества. С его стороны выше всего они ценили все-таки мужество. Которое, как сказал я ему, сообщая о награде по телефону, непременно рождает почет.

К этому известию Иннокентий отнесся невозмутимо. Спросил только, была ли приглашена на церемонию Настя. Нет, не была. И вряд ли я мог здесь что-либо изменить.

Тут Гейгер мне звонил и что-то странное рассказывал об орденах. Не то чтобы в это не верится (во что только я после разморозки не поверил!) – со мной как-то это плохо сочетается. Кроме того, Гейгер узнал, что в Кремль без родственников приглашают. Настя опять обидится. А может, его просто разыграли – насчет орденов-то? Я читал о таких случаях.

Завтра в мою квартиру въезжают жильцы. Сегодня взяла отцов-орденоносцев и поехала туда наводить последние штрихи. Так, стало быть, и ехали в такси: справа на заднем сиденье Почет, слева Мужество, а на переднем сиденье я, непонятно кто. Ну, допустим, Материнство – могла бы я стать матерью-героиней? Да запросто.

Они стесняются того, что я не приглашена на церемонию, а я их, как могу, утешаю. Ехать в Эмск от души не хочу. Одно дело с ребенком в животе проехаться в Смольный, а другое – стоять на чужбине в пробках. Отрадно при этом, что обо мне в этот раз вспомнили. Как же я их обоих люблю – даже зануду Гейгера!

Привели квартиру в относительный порядок, собрали четыре сумки вещей, которые неохота оставлять у чужих, и отвезли их на Большой проспект. Особо ценным объектом мне казалась статуэтка Фемиды, доставшаяся бабушке от Платошиной матери. У Фемиды отломаны весы, что, по преданию, дело рук моего мужа. Я нарочно доставала Фемиду при нем – торжественно и не торопясь, – но он не отреагировал. Когда поставила ее в столовой на шкаф, вяло кивнул.

– Что может быть выше справедливости! – крикнула я, чтобы расшевелить этого человека.

Он подумал. Сказал:

– Наверное, только милость.

Когда Гейгер ушел, он признался мне, что у него болела голова. Тут уж, конечно, не до справедливости.

Вчера Платоша себя действительно чувствовал неважно. Я уложила его, и он сразу же заснул. Через какое-то время позвонила Гейгеру, чтобы сообщить ему о Платошином самочувствии. Заодно рассказала, что любимая игрушка детства больше его не радует.

– Он писал, – припомнил Гейгер, – что эта статуэтка у него как-то связана с первыми шагами в живописи. Чуть ли не вдохновила она его заниматься этим. А теперь у него здесь какой-то ступор. На этой почве, видимо, сложности и с Фемидой.

– Так что же мне с ней делать?

– А ничего, пусть стоит. Может быть, она его пробьет.

Вот оно как. Ну, пусть стоит.

Я всё думаю: как я тогда все-таки решил прикончить Панова? Такие порывы в лагере быстро исчезают. Не то чтобы сил нет (их, конечно, нет) – просто не видишь в этой вендетте смысла. Чувства испаряются. Их остается всего ничего, и они направлены на самосохранение. Когда позднее я ждал на Анзере своей заморозки, у меня уже не было никаких страданий и обид. После всех побоев, издевательств и пыток – не было. Усталость была.

А в тот тихий вечер, спрятав заточку в решетке у крыльца бани, я вздохнул с облегчением. Носить такую вещь при себе было небезопасно. Да и не нужно. Она требовалась мне именно здесь, теперь оставалось только ждать удобного момента.

Момента я дождался, но Панова так и не убил.

Был такой же примерно тихий вечер, когда я понял, что сейчас он в бане один. Всё связанное с Пановым происходило, да, тихими вечерами. Выскользнув из мастерской, я приближался к бане. Видел издали электрический свет в предбаннике и вспоминал ночь изнасилования хромой девушки. Я пытался ввести себя в то состояние, когда рука сама нанесет удар. Не удар даже, укол, разрез. Какое-то тонкое и изящное движение, проводящее узкую ножовку меж пановских ребер. Я не хотел, чтобы он мучился, хотел, чтобы он не жил, чтобы просто прекратил свое смрадное существование.

Беззвучно подняв решетку, я вынул мою заточку. В последних лучах солнца полюбовался заточенной ее частью, блеском ее – сколько же раз я прошелся по ней разного размера напильниками, ставя последние штрихи самым тонким! И всё скрывал, скрывал ее от тех, кто находился в мастерской. Платонов… Я отвлекаю, беру под локоть и отвожу к стене. Платонов, ты на кого это заточку мастеришь? Никто не спросил, никто не засек. И в тот самый вечер я любовался заточкой, не очень беспокоясь, что заметит меня, скажем, Панов. Я был на таком взводе, что он бы от меня всё равно не ушел.