Авиатор - Евгений Водолазкин

Как складывалась жизнь Лазаря после воскрешения? Да, известно вроде бы, что он прожил еще три десятка лет, был епископом в одном из кипрских городов, но я не имею в виду тех подробностей, которые называются биографией. Меня волнует, что он чувствовал после того, как уже раз ушел из мира живых?

Когда человек возвращается – откуда бы то ни было – это ведь не случайно. Это изменение принятого решения или естественного хода событий. Для всякого возвращения должны быть веские причины. Когда же человек возвращается не откуда-нибудь, а с того света, он имеет особые задачи. Лазарь четверодневный свидетельствовал о всемогуществе Господнем.

О чем свидетельствую я? В конечном счете, о том же. Но помимо этого, вероятно, и о времени, в которое был помещен первоначально. Живущие в том моем времени еще не знали, о чем свидетельствовать перед потомками, не знали, что именно спустя десятилетия пригодится. А я знаю. Это в какой-то степени мне помогает, хотя, конечно, лишь в какой-то, потому что свидетельства мои всё равно беспомощны. И всё же хорошо, если они послужат воскрешению прежнего моего времени – пусть такое воскрешение и несовершенно.

О воскрешении думаю всё чаще. О нем говорит и Настино имя. Иногда мне кажется, что Настя воскресила Анастасию, что они неразрывны и составляют особую жизнь, нарочно созданную для меня из двух разных жизней. Временами же такая мысль представляется мне безумием, потому что отрицает уникальность всякой отдельной жизни. С уверенностью могу говорить лишь о том, что люблю обеих.

Платоше предложили провести корпоратив газовой компании. Он отказался. Когда я услышала сумму гонорара, то, откровенно говоря, припухла. Платошу ни словом не укорила: он мужчина – его решение. Газовики, однако, хватку не ослабили. Связавшись со мной, они объяснили, что бурят пробные скважины в Арктике, и в этих обстоятельствах Иннокентий Петрович им нужен – кровь из носу. Если не в качестве ведущего корпоратива, то хотя бы в качестве гостя. Гонорар при этом не уменьшался. Всё, что от Иннокентия Петровича требовалось, – это появиться с орденом Мужества, произнести тост за генерального директора компании (с супругой) и пожелать всем успехов в добыче газа. Это было уже другое дело. Смешно, конечно, с тостом и директором, но необременительно и непостыдно. Платоша согласился.

Я попросила его Гейгеру сказать, что это решение принималось помимо меня, иначе наш общий друг меня бы просто съел. Интересно, что значение дензнаков Гейгер понимает, но, когда дело доходит до способов их заработка, начинаются гримасы, все эти “видите ли, Настя…” и т. д. Я не хочу выглядеть меркантильней всех, я, может, тоже мечтаю быть леди Гамильтон, но кто-то же должен организовывать средства для существования. Странно, вообще говоря, что это делает не немец.

Как бы то ни было, пошли мы, солнцем палимы, на этот корпоратив. Место действия – Юсуповский дворец, при входе и на лестницах (вау!) – негры в ливреях, повсюду живые цветы. В холле члены совета директоров, депутаты, киноартисты, бандиты, советского вида зомбаки, фотомодели, корреспонденты, профессиональные тусовщики – одним словом, все, кто любит газ.

Нас встретил глава пиар-службы компании Вадим. Приобняв обоих за плечи, он доложил нам громким шепотом и без всяких вводных:

– Больше всех мне нравится журналистка Жабченко. Приглашение было конкретно на одного человека – на нее. Так она знаете что сделала? Знаете?

– Не знаем, – ответили мы хором.

– Передала приглашение мужу, а сама явилась через полчаса и сказала, что она в списках. Еще и паспорт показала. Охрана проверила списки и ее, естественно, пустила.

– А муж ее тоже – Жабченко? – уточнил Платоша.

– В этом-то весь фокус. Кто при такой фамилии смотрит на инициалы? Сучка! Простите…

Вадим очаровательно улыбнулся. Через минуту он уже разговаривал с кем-то другим. Нам поднесли шампанского. Я спросила у Платоши в шутку, не помешает ли шампанское его выступлению. Он улыбнулся и хлопнул себя по карману пиджака. Там лежала распечатка Платошиного тоста, предоставленная всё тем же Вадимом. Человек, освобожденный из ледяного плена, поднимал бокал за здоровье супругов Савченко – Виталия и Людмилы, – воюющих со льдом у самого Северного полюса. Все знали, что супруги воюют со льдом, не покидая Невского проспекта, но в качестве художественного образа такое высказывание считалось допустимым.

Во дворце Платоша выглядел каким-то усталым. Да, он улыбался – ему ведь так идет улыбка! – но выходило это как-то вымученно. Выпил он, конечно, довольно много, я бы сказала – слишком много, только усталость его была связана не с этим. Она переполняла его с первых минут пребывания на банкете.

Например, его не радовала презентация блюд, когда десятка два официантов носили по залу запеченного поросенка на блюде, за ним на блюде же осетра и еще много чего, чему я даже не знаю названия. Я спросила Платошу, не заболел ли он, но он сказал, что чувствует лишь легкое недомогание.

С нами за столом сидел отставной адмирал – доброжелательный дядька, следивший за тем, чтобы ни один тост не прошел без выпитой рюмки. Спустя полчаса Платоша спросил нашего соседа, правда ли, что у того времени – как у адмирала в отставке. Адмирал ответил, что чистая правда. Улыбался, демонстрировал белизну искусственных зубов. Вскоре Платоша повторил этот вопрос еще раз, а затем еще, но адмирал отвечал на это так же доброжелательно, как в первый раз.

Жаль, что обещанный тост не состоялся в начале вечера – тогда бы он больше соответствовал тому, что планировали газовики. Но поскольку тост был задуман как кульминация, прозвучал он уже ближе к концу. Когда Платоша предложил выпить за воюющих со льдом супругов Жабченко, большого протеста в зале это не вызвало. Я даже не уверена, что все его тост услышали. Интересно, что супруги Жабченко, сидевшие в дальнем конце зала и кричавшие громче всех, – услышали. Их не удивило, что после скандала с попаданием на банкет теперь в их честь провозглашают тост. Не удивила даже объявленная их война со льдом. Они встали и раскланялись.

А гонорар мы все-таки получили.

В моей прежней квартире я иногда чувствую себя будто на острове – среди моря чужой жизни. Бедный Робинзон Крузо.

Иннокентий меня всё больше беспокоит.

Его движения становятся всё менее уверенными.

Иногда я вижу, как его на ходу слегка заносит.

Если не присматриваться – не заметишь. А я присматриваюсь. Хочу угадать путь, понять, как дальше будет развиваться дело.

Но проблемы не только двигательные. Мне кажется, у него начали возникать нарушения в оперативной памяти. Если он вдруг отвлекается во время речи, то зачастую теряет мысль.

Пока я не хочу говорить об этом ни с ним, ни с Настей. Не хочу их пугать. Всё еще надеюсь, что это временное.

И этот корпоратив газовиков. Я понимаю, что причина для путаницы была алкогольная. И всё же не нравится мне этот случай. Как можно было забыть то, что накануне учил весь вечер?

А сам корпоратив – Настина затея. Сколько бы они оба меня ни убеждали, что она здесь ни при чем, носом чую: Настя придумала.

Хочется дать ей по башке, но воздерживаюсь. Она забавная.

Гуляли сегодня по кладбищу Александро-Невской лавры. Я вообще люблю гулять по кладбищам. Настя вот не любит. Однажды во время прогулки она сказала, что там ее терзает мысль: наше счастье когда-нибудь кончится. Оно когда-нибудь и кончится, отвечаю, может быть, даже скоро – всякое ведь на свете бывает. Сказал – и пожалел: Настя заплакала. Как-то даже на нее не похоже.

А вчера очень хорошо было – рассеянное сентябрьское солнце, на земле листья – отдельными желтыми пятнами, еще не ковром. Настя шла, держа меня под руку, прижавшись щекой к моему плечу, и оттого движение наше было медленным. Мы рассматривали надписи на надгробиях. Старые надгробия очень красивы – красивее нынешних, даже богатых. А надписи просто прекрасны, потому что старая их орфография не сравнится с новой: в ней есть душа. И золотой век нашей литературы связан именно с нею.

Даже мои детство и юность – и те с ней связаны, хотя к золотому веку я не отношусь. Платонов (взгляд поверх пенсне), когда в корнях слов пишется ять? Память потеряла ее лицо, фигуру, голос, но этот взгляд поверх пенсне остался. Хотя почему, собственно, “ее” – ведь это мог быть мужчина? Нет, точно мужчина – тесемка от пенсне в кармане сюртука… Ять, отвечаю, пишется в ряде слов исконно русского происхождения: бѣжать, бѣдный, блѣдный, вѣко, вѣкъ…

На выросшем перед нами гранитном надгробии открывается что-то знакомое, только я еще не понимаю, что. Нет, понимаю. Понимаю: конечно же, имя. Терентiй Осиповичъ Добросклоновъ, 1835–1916. И фраза: “Иди бестрепетно!” Она там почему-то не написана, но не всё ведь на свете пишется.