Авиатор - Евгений Водолазкин

А я уже не могла заснуть. В голову стала лезть всякая дневная ерунда. Вспомнила, что сегодня окончательно договорилась о сдаче моей квартиры и даже взяла задаток. Стала решать, что оставить в квартире: естественно, мебель, посуду, еще какую-то ерунду. Увезти: любимые книги, интимные всякие подробности, бабушкины вещи. В таких случаях составляют список, но я вставать не хотела, чтобы не будить Платошу.

Несколько гэпэушников в лечебной части изнасиловали девушку. Я лежал за деревянной стеной и всё слышал. Встать не мог. Крикнул врачу, но врача не было. Начал стучать в стену, но на меня никто не обращал внимания. Я продолжал стучать. Пришел кто-то из насильников, стащил меня на пол и несколько раз ударил сапогом. Я потерял сознание.

Очнулся от плача за стеной. Был слышен еще голос врача, звяканье инструментов. Потом врач зашел ко мне.

– Я могу указать гэпэушника, который там был, – сказал я. – Он заходил меня бить, и я его запомнил.

Врач осторожно помог мне лечь на кровать.

– Неужели запомнили? – На пороге обернулся. – Я бы на вашем месте как можно скорее забыл.

Удивительно, но я знал, кто лежит за стеной. Это было то нематериальное существо, которое я когда-то увидел в квартире на Петроградской стороне. Перила с коваными лилиями на лестнице, запах книг в квартире. Она шла впереди меня. Хромала. Я медленно двигался за ней вдоль книжных полок. Хромала, да. Волосы собраны сзади, шаль на плечах, так посмотришь – библиотекарша библиотекаршей, да еще эти книги вокруг. И я ей еще несколько книг принес – из тех, что у их семьи брал профессор Воронин. Мещеряковы: фамилия слилась с адресом и оттого сохранилась. Семья Мещеряковых. Что за семья? Так и не узнал.

Я ведь даже имени ее не узнал. Не хотел? У тайны, считал, не может быть имени?

Мы прошли в библиотеку (собственно, все комнаты здесь были библиотекой). Два кресла по разные стороны круглого стола. Она обернулась, встала за дальним креслом, положила на спинку руки. Я ее впервые рассмотрел: нет, не библиотекарша. Ни в коем случае.

– Вот, – я протянул ей книги. – Просили передать.

И поскольку она продолжала молчать, я сказал:

– Спасибо.

Улыбалась. Удивительное лицо: готическое, с запавшими глазами. И оплетающая тонкую шею вена. И эта хромота… Ответила:

– Пожалуйста.

Она не предложила мне чая, потому что с ней никакой чай не соединялся – она, что ли, воду на керосинке стала бы кипятить? Но ведь даже сесть не предложила. Королева. Я стоял и смотрел на нее. Представлял счастье соединения с ней. Не счастье – что-то другое, с такой не может быть счастья, может быть разве что сладость боли. Она была особенной, и эта особенность привлекала. Всех. Недаром даже звероподобные гэпэушники охотились за ней в лечебной части. Солистки ансамблей народного танца их уже не заводили. Им, сволочам, хотелось нематериального.

В ту лагерную ночь, когда все ушли, она пришла ко мне. Приковыляла. Приползла. Она тоже меня тогда в Питере запомнила и здесь узнала. Села на мою кровать, а потом легла, потому что сидеть не могла. Я гладил ее руки. Гладил волосы – в запекшейся крови, жесткие, как проволока. Молча. Я уже знал, что с ней надо молчать. Но наши прикосновения были глубже слов. Под утро она прижалась губами к моему уху:

– Спасибо…

Я хотел ей ответить, но она закрыла мне рот ладонью:

– Иначе меня бы уже не было.

Ладонь ее пахла лекарствами.

Лежа рядом со мной, она была Анастасией. Когда она ушла, я понял, что гэпэушника – убью. Мне стало легко, и я заснул.

Вчера со мной связались из Смольного. Сказали, что нас с Иннокентием приглашает к себе губернатор. Поскольку вопрос о квартире Иннокентия решался на уровне губернатора, я ответил, что попрошу Иннокентия приехать.

Я позвонил ему. Он не имел ничего против. И вообще отнесся к этому очень спокойно.

Сегодня мы приехали к двенадцати. Нам пришлось подождать, губернатор с кем-то встречался. Когда нас пригласили в комнату для приемов, там уже находились журналисты. Собеседников усадили на кресла у круглого стола.

Губернатор произнес по бумажке несколько фраз. Ни одной из них я не могу сейчас вспомнить – кроме последней. В ней говорилось, что Иннокентий как никто другой должен понимать разницу между демократией и диктатурой.

Иннокентий поблагодарил. Как я понимаю, большего не требовалось, но он решил ответить. Почему, собственно, нет?

Сказал Иннокентий, что удельный уровень зла примерно одинаков во все эпохи. Просто зло принимает разные формы. Иногда оно представлено анархией и преступностью, а иногда властью. Он, долгожитель, видел и то, и другое.

Губернатор подумал и спросил, как Иннокентий себя чувствует.

Ответ и здесь не был формальным. Гость рассказал губернатору об изменениях температуры и давления. Это было, конечно, неожиданно. Aber schön[7].

Вчера мне позвонили из какой-то партии и предложили в нее вступить. Я изобразил колебание. Мне объяснили, что это партия власти и что если я хочу чего-либо достичь… У меня есть Настя – чего большего я могу достичь? Я поблагодарил их и повесил трубку. Потом позвонил Гейгер с приглашением от губернатора. Я тут же согласился с ним поехать, а о партийном звонке говорить почему-то не стал. Потому, может быть, что он совпал с приглашением. Чего они от меня хотят? Рекламы? Им понравились мои ролики с овощами?

Сегодня, когда нас принимал губернатор, у меня была возможность рассмотреть его с близкого расстояния, представить себе, как выглядит власть. А выглядит, прямо скажу, обычно, ничего сверхъестественного: большие залысины, ухоженное и вместе с тем какое-то помятое лицо, пятна на коже. Я смотрел на губернатора и думал о том, что соседство его не доставляет мне волнения, как если бы его присутствие было телевизионным. Да, это точное сравнение: предмет наблюдения рядом и хорошо виден, но контакта с ним нет, он по ту сторону экрана.

А моя жизнь – по эту.

Нет, все-таки напишу про кузена Севу. Севу на Кемском пересыльном пункте. Севу в кожанке, в фуражке с красной звездой.

Мы, з/к, стояли третий час в строю и ожидали начальника, который решит нашу судьбу. Точнее, судьбы, потому что даже здесь у каждого она была своя. Начальник появился, и им был Сева. Он шел в сопровождении нескольких чекистов. Не могу сказать, что, увидев его, очень уж удивился – разве что в первую секунду. В сущности, чего-то такого от него можно было ожидать. Он нашел ту большую силу, которую искал, и теперь действовал от ее имени.

Он заметил меня не сразу. Сначала сел за стол, налил себе воды из графина. Выпил. А потом поднял глаза и заметил. Мне показалось, что улыбнулся, но – только показалось. Не улыбка была – судорога. Сразу же опустил глаза в бумагу на столе. Почесав нос, начал ее зачитывать: фамилию и место распределения. Несмотря на наигранную строгость, голос его дрожал. С приближением к букве “П” стал срываться.

– Платонов!

В Севином взгляде страх и мольба. Он, несомненно, думает о том, что родство со мной его скомпрометирует. Что чекисты всё тут же донесут куда следует.

– Я! – отзываюсь.

Я и Сева, два авиатора. На море, еще более северном, чем тогда. Только теперь он – ведущий, все нити в его руках. Куда летим?

– До моего особого распоряжения оставаться на Поповом острове, – он перешел на хрип.

– Есть оставаться!

Смотрю в пол. Краска на досках облупилась – образовался верблюд, лежит себе на полу. Хорошо им, верблюдам, в теплых краях. Могут на все плевать. Даже не видя Севы, чувствую его облегчение: я не подал виду, что с ним знаком. Мне достало смекалки, чтобы понять, что пересыльный пункт – не лучшее место для узнаваний.

С этой минуты у меня появилась надежда, что он меня из лагеря вытащит. Или оставит, скажем, здесь на легкой работе. Я ожидал, что сегодня-завтра он меня как-то найдет или попросту вызовет. Для начала – чтобы подбодрить, а затем – кто знает? – и облегчить мою участь.

Ничего этого не случилось. Ни во встречах со мной, ни, тем более, в постоянном моем пребывании рядом Сева заинтересован не был. При своей мнительности он, я думаю, считал для себя это слишком опасным.

Особое Севино распоряжение появилось через двенадцать часов. Меня отправляли в 13-ю роту Соловецкого лагеря особого назначения. Это было одно из самых жестоких мест на Соловках. Ставил ли Сева своей целью меня уничтожить? Не знаю. Уверен лишь в том, что, подписывая свое распоряжение, он страдал. Может быть, вспоминал еще наш спор о локомотивах истории.

К губернатору не пригласили Настю. Эту претензию задним числом высказал мне Иннокентий.

Первоначально он ничего такого не говорил. Из этого следует, что претензия исходит от самой неприглашенной. Иннокентий попросил меня в таких случаях отдельно упоминать о Насте.