История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 - Джованни Казанова

Я пошел к ней ко времени обеда. Они с отцом занимались изучением вычислений, приводящих к извлечению из пирамиды разумных ответов. Ее отец обнял меня, излучая своим честным лицом радость и называя себя счастливцем, что имеет такую дочь, которая смогла привлечь мое внимание. Когда я ответил, что обожаю ее, он поощрил обнять ее, и Эстер, вскрикнув, положительно бросилась в мои объятия.

— Я разделался со всеми делами, — сказал мне г-н Д. О., — и весь день у себя. Я знаю еще с детства, дорогой друг, что есть такая наука, которой вы владеете, и я знаком с евреем, который с помощью нее творит великие дела. Он говорит, как и вы, что может сообщить ее лишь одному человеку, под страхом ее утратить самому. Но он столько откладывал это, что умер, так и не сообщив ее никому. Горячка лишила его этой возможности. Позвольте вам сказать, что если вы не поделитесь частично этим вашим талантом, вы никогда не узнаете, чем владеете. Это настоящее сокровище.

— Мой оракул, месье, вещает очень темно.

— Ответы, которые показала мне моя дочь, весьма ясны.

— Она, очевидно, удачно задала вопросы, потому что ответы от этого зависят.

— Мы посмотрим после обеда, обладаю ли я такой удачей, если вы хотите иметь удовольствие со мной работать.

За столом мы говорили о совсем других вещах, к которым он имел отношение, и среди прочего о его премьер-министре, безобразном и грубом, который, как мне казалось, имеет виды на Эстер. После обеда мы снова вернулись к своим делам, и, в присутствии только Эстер, г-н Д. О. достал из кармана два очень длинных вопроса. В одном он хотел знать, что следует сделать, чтобы получить положительное решение Генеральных Штатов в деле, которое его весьма интересует, и детали которого он излагает. Я ответил на этот вопрос весьма темно и очень коротко, предоставив Эстер переложить ответ на слова, а на второй решил ответить ясно. Он спрашивал, какова судьба корабля, название которого он давал и о котором знал, что он отплыл из Восточных Индий, и даже знал дату отплытия, но не знал, что с ним случилось. Уже два месяца, как корабль должен был прибыть; хотелось знать, существует ли он еще, или погиб, и где и как. О нем никто не имел никаких вестей. Компания-собственник была бы удовлетворена страховщиком, давшим ей десять процентов, но не находила такого. Полагать судно погибшим не позволяло письмо некоего английского капитана, который свидетельствовал, что точно видел его на плаву. Суть ответа, который я дал по легкомыслию и не опасаясь никаких неприятных последствий, сводилась к тому, что судно существует и ему не угрожает никакая опасность, и что некоторые сведения о нем будут получены в течение недели. Я это проделал, желая возвысить до небес репутацию моего оракула и рискуя потерять ее полностью. Но я не пошел бы на это, если бы догадался, что собирался проделать г-н Д. О. в соответствии с моим оракулом. От радости он побледнел. Он сказал нам, что очень важно, чтобы мы никому не говорили об этом, потому что он задумал пойти и застраховать судно по наилучшему возможному курсу. Я сказал ему, обеспокоенный, что не отвечаю за правдивость оракула, и что я умру от горя, если окажусь причастен к тому, что он потеряет значительную сумму. Он спросил, подводил ли меня оракул хоть один раз, и я ответил, что он часто вовлекает в ошибки с помощью иносказаний. Эстер, видя мое беспокойство, просила отца воздержаться от всяких поступков по этому поводу.

Г-н Д. О. остался задумчив, много говорил, без толку рассуждая о предполагаемой силе чисел и попросив дочь, чтобы перечитала ему все свои запросы. Их было шесть или семь, все короткие и все соответствующие ответам, прямо или иносказательно, либо шутливо. Эстер, которая составляла все пирамиды, умудрялась, с моей всемогущей помощью, извлечь все ответы. Ее отец, видя ее столь искусной, решил, что она овладела наукой, и самой Эстер это льстило. Проведя семь часов в рассуждениях обо всех этих ответах, которые были сочтены чудесными, мы поужинали. На следующий день, дело было в воскресенье, г-н Д. О. пригласил меня обедать в его домик на Амстеле, который мне был уже знаком. Я с удовольствием согласился.

Возвращаясь домой, я проходил мимо дома, в котором танцевали, и, видя, что народ заходит и выходит, пожелал узнать, что там такое. Это оказался «музико»[29]. Мрачная оргия, происходящая в настоящем вместилище порока, самый безвкусный дебош. Звук от двух или трех инструментов, образующих оркестр, погружал душу в тоску. Зала, провонявшая плохим табаком, вонь чеснока, которым отрыгивали танцующие или сидящие, держащие справа от себя бутылку или кружку пива, а слева — отвратительную девку, явили моему взору и моим чувствам удручающую картину, показывая несчастья жизни и степень падения, до которой может довести грубость удовольствий. Общество, оживлявшее это место, состояло сплошь из матросов и других людей из народа, для которых оно казалось раем, вознаграждающим их за все те тяготы, что они претерпели в долгих и тяжелых плаваниях. Среди публичных женщин, что я там видел, я не нашел ни одной, с которой возможно было бы мне развлечься хоть на минутку. Мужчина со скверным лицом, по виду жестянщик, а по тону — деревенщина, подошел ко мне, спрашивая на плохом итальянском, не хочу ли я потанцевать за су. Я поблагодарил его. Он указал мне на сидящую там венецианку, сказав, что я мог бы подняться в комнату и выпить с ней.

Я подошел, она показалась мне знакомой, но тусклый свет от четырех оплывших свечей не позволил мне разглядеть ее черты. Движимый любопытством, я сел рядом с ней, спросив, правда ли, что она венецианка, и давно ли она покинула родину. Она ответила, что прошло уже восемнадцать лет. Мне предложили бутылку, я спросил ее, хочет ли она выпить, она ответила, что да, сказав, что я могу подняться с ней. Я сказал, что у меня нет на это времени, дал дукат, мне дали сдачу, которую я оставил в руке бедной дьяволицы, она предложила мне поцелуй, который я отверг.

— Вам Амстердам нравится больше, чем Венеция? — спросил я ее.

— В моей стране я не занималась этим проклятым ремеслом. Мне было только четырнадцать лет, и я жила с моими отцом и матерью.

— Кто вас совратил?

— Курьер.

— В каком квартале вы жили?

— Я жила не в Венеции, а в местности Фриули, немного в отдалении от города.

Местность Фриуои, восемнадцать лет, курьер — я почувствовал волнение, я вгляделся в нее внимательно и узнал Люси из Пасеан, но остерегся выйти из своего безразличного тона. Разврат более чем возраст исказил ее лицо и все ее члены. Люси, нежная, красивая, наивная Люси, которую я так любил и которую сберег из-за сантиментов, в таком состоянии, ставшая некрасивой и противной, в борделе Амстердама! Она пила, не смотря на меня и не спрашивая, кто я такой. Я не чувствовал любопытства к ее истории, мне казалось, что я ее знаю. Она сказала, что живет в музико, и что она даст мне красивых девочек, если я зайду ее повидать. Я дал ей два дуката и быстро удалился. Я пошел спать, удрученный, в печали. Мне казалось, что я провел пагубный день, я размышлял также о том, что г-н Д. О. из-за моей глупой кабалы, возможно, потеряет 300 тысяч флоринов. Эта мысль сделала меня противным самому себе, разрушая любовь, которую внушала мне Эстер. Я предвидел, что она станет моим непримиримым врагом, так же как ее отец. Человек может любить, только надеясь на ответную любовь. Явление Люси в музико оставило во мне впечатление, причинявшее мне самые зловещие думы. Я смотрел на себя как на причину ее несчастья. Эстер было только тринадцать лет, и я предвидел ее ужасное будущее положение.