История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 - Джованни Казанова

На другой день, проснувшись, я решил, что пропал. Мне показалось, что последние из моих позвонков, называемые «Os sacrum» [27] рассыпаются на тысячу кусков. Я использовал при этом почти всю помаду, которую дала мне Эстер. Я не забыл ее пожелания. Я велел отвести себя в книжную лавку, где отобрал все книги, которые счел для нее интересными. Я отправил их ей, попросив переправить мне обратно те, что она прочла. Она так и поступила и, поблагодарив меня, просила прийти ее поцеловать перед отъездом в Амстердам, если я хочу получить красивый подарок.

Я зашел туда очень рано, оставив свою почтовую коляску у их дверей. Ее гувернантка проводила меня к ее кровати, где я нашел ее улыбающейся, с лицом цвета лилий и роз.

— Я уверена, — сказала она мне, — что вы бы не пришли, если бы я не воспользовалась словом «поцеловать». Говоря так, она предоставила моим жадным губам всю прелесть своего лица. Разглядев между тем розовые бутоны ее юных грудей, я вознамерился завладеть ими; заметив это, она перестала смеяться и перешла к обороне. Она сказала мне, что я хорошо поступлю, если развлекусь в Гааге с м-м Тренти, у которой находится ценный залог моей нежности. Я заверил ее, что направляюсь в Гаагу лишь затем, чтобы говорить о делах с послом, и что она увидит меня через пять или шесть дней, влюбленным исключительно в нее. Она ответила, что полагается на мое слово, и при прощании наградила меня таким нежным поцелуем, что я почувствовал уверенность, что она предоставит мне все при моем возвращении. Я выехал весьма влюбленным, и прибыл в час ужина к Боазу.

Глава VII

Моя удача в Голландии. Мое возвращение в Париж вместе с молодым Помпеати.

Среди писем, которые я получил на почте, я нашел одно от генерального контролера, который мне сказал, что королевские бумаги на двадцать миллионов находятся у г-на д'Афири, и он отдаст их с потерей не более чем в восемь процентов, и другое, от моего покровителя аббата де Берни, который сказал, что надо провернуть это дело с наибольшей возможной выгодой, и чтобы я был уверен, что если посол обратится к министру, он получит приказ соглашаться на условия по меньшей мере такие, какие можно получить на Парижской бирже.

Боаз, удивленный выгодностью осуществленной мной продажи моих шести акций через Гётебург, сказал, что постарается учесть мои двадцать миллионов в акциях шведской компании Индий, если я подпишу у посла письмо, по которому обязуюсь передать королевские бумаги Франции с потерей десяти процентов, приняв шведские акции на пятнадцать процентов выше номинала, как я продал свои шестнадцать. Я на это согласился при условии, что он не будет требовать от меня отсрочки в три месяца, и что контракт не может быть изменен в случае, если будет заключен мир. Я увидел, что мне следует вернуться в Амстердам, и я туда бы и уехал, если бы не дал слово Тренти ждать ее в Гааге. Она приехала из Роттердама на следующий день и написала, что ждет меня к ужину. Я получил от нее записку в комедии. Слуга, который мне ее принес, сказал, что по окончании пьесы он отведет меня к ней. Отправив своего лакея к Боазу, я пошел к ней.

Я нашел эту необычную женщину на четвертом этаже бедного дома, с дочерью и сыном. Посреди комнаты стоял стол, покрытый черной скатертью, с двумя свечами. Поскольку Гаага была столичный город, я был одет пышно. Эта женщина, одетая в черное, со своими двумя детьми, показалась мне Медеей. Ничего не могло быть миловиднее ее двух созданий. Я нежно прижал к сердцу мальчика, назвав его сыном. Его мать сказала ему, что с этого момента он должен смотреть на меня как на своего отца. Я узнал в нем того, которого видел в мае 1753 года в Венеции у м-м Манцони, и был им очарован. Он был очень мал ростом, было видно, что он будет прекрасной комплекции, хорошо сложен, и в его тонком лице проглядывал ум. Ему было тринадцать лет.

Его сестра находилась там же, неподвижная, ожидая, по-видимому, своей очереди. Взяв ее на колени, я не мог насытиться, покрывая ее поцелуями. Она молча радовалась, видя, что интересна мне больше, чем ее брат. На ней была только легкая юбка. Я целовал все ее прелестное тельце, радуясь, что я — тот, кому это маленькое создание обязано своим существованием.

— Не правда ли, милая мама, это тот самый господин, которого мы видели в Амстердаме, и которого приняли за моего папу, потому что я на него похожа? Но это невозможно, потому что мой папа умер.

— Это правда, — сказал я, — но я могу быть твоим близким другом. Ты хочешь этого?

— Ах, мой дорогой друг! Поцелуемся!

Посмеявшись, мы сели за стол. Героиня подала тонкий ужин и превосходное вино. Она, как она мне сказала, не принимала лучше и маркграфа во время тех интимных ужинов, что давала ему тет-а-тет. Чтобы лучше понять характер ее сына, которого я решил увезти с собой, я с ним поговорил. Я нашел, что он неискренен, скрытен, все время настороже, контролирует свои ответы и, соответственно, никогда не дает их такими, какие шли бы напрямую от сердца, если бы он забылся. Это однако сопровождалось видимостью вежливости и скромности, которые, как он полагал, должны были мне нравиться. Я ласково сказал ему, что его манера могла бы быть превосходной в свое время и в своем месте, но что бывают моменты, когда мужчина может быть счастлив, только освободившись от зажатости, и только в такие моменты можно счесть его приятным, естественно, если это качество присутствует в его характере. Его мать, хваля его во всем остальном, сказала, что его главным качеством является скрытность, что она приучила его быть таким всегда и во всем, и она все время страдает от его привычки быть с нею таким же сдержанным, как и со всеми остальными. Я ясно ему сказал, что это недопустимо, и что я не могу понять, как мог бы отец питать даже не любовь, а какую-то дружбу к сыну, всегда застегнутому на все пуговицы.

— Скажите мне, — сказал я мальчику, — чувствуете ли вы себя в состоянии пообещать относиться ко мне со всем доверием и ни в коем случае не иметь относительно меня никаких секретов, ни настороженности?

— Я обещаю вам, — ответил он, — что скорее умру, чем решусь сказать вам неправду.

— Это в его характере, — вмешалась его мать, — таков ужас, который я внушила ему по отношению ко лжи.

— Это очень хорошо, — ответил я, — но вы могли бы направить вашего сына к добру иной дорогой. Вместо того, чтобы представить ему мерзость лжи, вы могли бы представить красоту правды. Это единственное средство стать любимым, и в этом мире, чтобы быть счастливым, надо, чтобы тебя любили.

— Но, — ответил он мне с усмешкой, которая мне не понравилась, но очаровала его мать, — не лгать и говорить правду — разве это не одно и то же?