Занавес приподнят - Юрий Колесников

— Силен, бродяга! Рубанет так рубанет, аж мурашки по телу бегут… Слыхал? Без предупреждения!..

Пожилой полицейский поддакнул, а конвоир, услышав одобрительные отзывы о себе коллег, весело подмигнул им, ухарски закинул на затылок облезлую шапку из черной овчины с огромной кокардой, увенчанной засаленной королевской короной, выругался достойным его величества образом, приоткрыл дверь и гаркнул:

— Валяй уперед… и без всяких мне дискуссий!

Лязг кандальных цепей подействовал на Илью, как неожиданный удар. Сердце его сжалось, на душе возникла какая-то не испытанная еще тревога. Звон кандалов чем-то напомнил ему удары надтреснутого колокола заброшенной кладбищенской церквушки. Илью охватило странное ощущение, будто его, еще живого, провожают в последний путь.

Резко заскрипели тяжелые двери, с трудом открытые привратником, скорбно завыла ржавая пружина, и под дулом наставленного в спину карабина Томов вышел во двор. Он вдохнул морозный, с запахом гари воздух, взглянул на затянутое облаками небо и тотчас почувствовал сильное головокружение. Тщетны были его попытки влезть в крытую автомашину без посторонней помощи. С минуту конвоир недоверчиво наблюдал за ним, потом с бранью поддержал одной рукой и, грубо втолкнув в «черный ворон», прочно запер дверцы.

Задребезжал мотор. Машина тронулась. В пустом, обитом изнутри железом кузове было намного холоднее, чем под открытым небом. Стенки и потолок покрылись толстым слоем снежного мха, в квадратное зарешеченное оконце без стекла резко дул ветер. И все же Илья подошел к оконцу и жадно стал всматриваться в мелькавшие дома, вывески, витрины и особенно в прохожих. Он вспомнил, как в первые дни по приезде в Бухарест так же жадно, с безотчетной радостью всматривался в окружающее. Все было для него тогда ново, и в затуманенной голове витали заманчивые надежды. Теперь он с тоскою прощался с этим городом, не оправдавшим его ребячьих надежд, но ставшим для него еще более дорогим и любимым…

В стороне виднелся небольшой мост с грязными арками, из-под него клубился пар: протекавшая через весь Бухарест речушка Дымбовица лениво выливалась из бетонных труб в свое естественное русло, неся в водах нечистоты города.

«Черный ворон» катил по булыжнику и то резко тормозил, то быстро ускорял ход. В обледеневшем кузове Илья стоял чуть живой, держась изо всех сил за прутья оконной решетки. Его бросало из стороны в сторону, словно он был на крохотном суденышке, захваченном в открытом море разбушевавшейся стихией. Машина догнала трамвай, спускавшийся со стороны Шербан Водэ, и, поравнявшись с ним, некоторое время ехала вровень. С открытой площадки прицепного трамвая пассажиры с любопытством смотрели на осунувшееся и почерневшее от кровоподтеков лицо молодого парня, выглядывавшего в зарешеченное оконце автомобиля, прозванного в народе «королевским черным вороном». Вскоре трамвай сбавил ход, остался позади, и Илья подумал, что там, наверное, остановка, люди будут входить и выходить из вагона — кому как захочется, а он закован и заперт в этом тюремном холодильнике и никуда по своей воле не может пойти.

От этих мыслей его отвлекла ярко раскрашенная афиша. Илья успел увидеть на ней богато сервированные, заставленные бутылками, бокалами и всякими яствами столики, а на этом фоне по диагонали разноцветную надпись: «Ревеллион-бал 1940». Еще грустнее стало Томову. «Люди празднуют, веселятся, — подумал он, — а я сорвал Вики рождество… Если бы в тот день предатель не опознал меня, был бы я коммунистом. Всего два дня не дотянул! Обещали принять в первый день рождества… Помешали, сволочи. И куда это меня везут?..»

Машина резко остановилась. Илья едва удержался на ногах. Он прижался к оконцу, пытаясь заглянуть вперед и узнать, что заставило шофера так круто затормозить. До него донеслась отборная брань не то шофера, не то конвоира, и из-за правого крыла машины вышла бедно одетая женщина. Она шла мелкими шажками, стараясь не расплескать воду из доверху наполненных ведер.

Илья приободрился. Он вспомнил примету, в которую непоколебимо верила его бабушка; если переходят дорогу с полными ведрами накануне Нового года — быть году удачным! Илья, конечно, понимал, что приметы эти ни на чем не основаны, и все же в нем затеплился огонек надежды. Он снова прильнул к оконцу и заметил, что машина едет по направлению к улице Вэкэрешть, поблизости от которой находился пансион мадам Филотти. Почему-то это его обрадовало, но тут же мелькнула догадка, что везут, наверное, в тюрьму Вэкэрешть… На углу улиц Лабиринт и Вэкэрешть Илья узнал бодегу, в которой в день приезда в Бухарест ужинал вместе с Женей Табакаревым, и мысль о том, что, может быть, он никогда больше не увидит своего друга, показалась ему невероятной.

Машина остановилась перед светофором. С улицы Вэкэрешть выползал трамвай. Это был девятнадцатый номер, на котором Илья ездил на работу в гараж «Леонид и К°». Все здесь было Томову знакомо, однако раньше он и не подозревал, как люб и дорог ему каждый уголок этого района столичного города. «Милый там старикан, — подумал Илья, взглянув на табачный киоск. — А рядом мы с Женей Табакаревым часто покупали горячие початки кукурузы; через дорогу, прямо на тротуаре, рыжий торговец назойливо выкрикивал: «Алуне американе! Алуне американе!»[23] Особенно вкусными казались горячие каштаны в осенние вечера… А вон чуть виден и магазин одноглазого старьевщика-миллионера, к удивлению несведущих, торгующего не столько подержанными вещами, сколько контрабандными маслинами, лимонами и лаковой кожей из заморских стран… По соседству — еще одна лавчонка вечно засаленного не то турка, не то грека, вдохновенно расхваливающего покупателям сорта качкавалов из собственной сыроварни.

Илья судорожно проглотил холодную слюну. Ему стало по-детски обидно, что снующие по тротуару люди погружены в свои мысли и заботы, куда-то спешат, не замечают стоящей у перекрестка столь примечательной машины или равнодушно скользят по ней взглядом и никто не остановится, чтобы сочувственно ответить на его тоскливый взгляд.

Все эти торопливо снующие люди казались ему счастливыми хотя бы потому, что были свободны от эдакого вот «почета», какого удостоился он… «Отдельную машину подали и даже вооруженную охрану предоставили! Можно подумать, что господа из сигуранцы дорожат моей жизнью, — мрачно шутил Томов. — Настолько дорожат, что в кандалы заковали… Впрочем, — подумал он, — незримые кандалы висят на очень многих из тех, кто там, на тротуарах. И многие уже начинают понимать это, но еще не знают, как сбросить их… Женька Табакарев говорит, что не приспособлен для революционной борьбы. Сережка Рабчев воображает, будто на нем не оковы, а браслеты, без которых не установить «новый порядок». Лика? Этот выслуживается перед теми, кто накидывает кандалы на народ и на него в том числе, а ему кажется, что, прислужничая властям, он спасает свою шкуру…»

На светофоре загорелся зеленый свет. Машина судорожно затряслась и тронулась. Долго провожал Илья прощальным взглядом перекресток, казавшийся ему частицей его самого, наконец отвернулся, рассеянно устремил взор вперед и от неожиданности замер. Навстречу шел пожилой человек с рогозной корзинкой в руке. Все в нем было хорошо знакомо Илье еще с детских лет: и легкая сутуловатость, и темно-коричневый полушубок, и овчинная шапка, и как она заломлена! Илья рывком вцепился в решетку скованными цепью руками, плотно прильнул к оконцу и изо всей силы хрипло закричал:

— Папа-а-а!.. Па-ап…

Илья успел увидеть, как человек оглянулся на окрик. Это был он, отец… Нежданная встреча после многолетней разлуки ошеломила Илью. «Неужели отец живет где-то здесь, в Бухаресте? — с горечью подумал он и предался нерадостным мыслям о распавшейся семье. — Отец где-то скитается, ходит в том же стареньком полушубке, значит, дела у него неважные… А мама? Может быть, из-за меня сидит в полиции. Бедная моя, сколько горя выпало на ее долю! В молодости, когда дедушку пересылали из одной тюрьмы в другую, она вечно разыскивала его, терпела всяческие оскорбления от полицейских чинов, отказывала себе во всем, чтобы поддержать отца. А потом новый удар! Мой отец покинул и меня и маму, увез с собой сестренку Лиду. Досталось маме и от сына. Тоже уехал… Захотел стать летчиком! Династию Гогенцолернов защищать! И вот он, результат…»

Томов посмотрел на свои распухшие от побоев, покрытые царапинами и синяками руки. К горлу подступил комок не то жалости к себе, не то злобы на самого себя.

«Ничего хорошего еще не видел и не сделал, а уже изолирован от людей, закован в кандалы… — подумал он. — Но разве я в этом виноват?»

И вместо ответа в его памяти всплыли надменные лица наследника престола воеводы Михая с золотой свастикой на галстуке и холеных сынков богачей из его пьяной компании, приезжавшей в аэропорт Бэняса с захмелевшими девицами. Вспомнил он и желчную, с синевой физиономию принца Николая, прикуривающего очередную сигарету не иначе как от подожженной тысячелейной купюры…