Занавес приподнят - Юрий Колесников

Ойя смотрела широко открытыми глазами то на удивительно ласковую женщину, то на Хаима, и было непонятно, верит ли она тому, что ей пытаются внушить, или же страх и недоверие по-прежнему довлеют над нею.

Пианистка извлекла из большого коричневого ридикюля старый конверт и протянула его Хаиму. На нем был указан адрес ее дяди, инженера-строителя из Яффы, и фамилия пианистки. Звали ее Шелли. Шелли Беккер…

Солнце клонилось к закату, и спокойное зеркально-ослепительное море потускнело, словно покрылось ржавчиной. Многие пассажиры успели перезнакомиться, рассказывали друг другу, откуда они родом, есть ли у них родственники на «обетованной земле», чем те занимаются и каково их финансовое положение. Всех занимал один вопрос: будут ли они, приезжающие в Палестину, обеспечены работой, жильем или обо всем этом еще придется хлопотать?

В торопливых вопросах и таких же торопливых ответах чувствовались тревога людей, их неуверенность в завтрашнем дне, желание найти поддержку, успокоение, надежду на лучшее.

Рядом с Хаимом расположилась небольшая группа оживленно беседовавших мужчин. Речь шла о военных событиях: об участии бывших польских воинов в сражениях на французской оборонительной линии Мажино, о потоплении английского торгового судна где-то в Атлантическом океане, потом заспорили о возможности проникновения германских подводных лодок в Средиземное море и нападения их на пассажирские суда.

— Нам повезло, — заметил по этому поводу молодой человек с жиденькой и коротко остриженной бородкой. — Пароход идет под флагом нейтральной страны!

— Об этом кое-где своевременно позаботились, — тоном хорошо осведомленного человека проговорил худощавый мужчина в темных очках. — В такое отчаянное время нелегко заполучить пароход, но… удалось! А как и почему? Потому что этому транспорту там, в верхах, придают большое значение…

— П-с-с! Такие уж мы важные птицы?! — прервал его маленький толстый человек в соломенной шляпе и светлом клетчатом пиджаке. Массивная золотая цепочка, продетая в петлю на лацкане пиджака, тяжело свисала в боковой кармашек. — Или вы думаете, что трюмы этой старой галоши завалены золотом?

— Важные мы или не важные, золото в трюмах или нет, но именно этому пароходу, к вашему сведению, кое-где придают большое значение! — поддержал мужчину в темных очках молодой человек с бородкой. — И только благодаря этому ваш животик с золотой цепочкой будет благополучно доставлен в эрец-Исраэль!..

— И вообще, я бы не советовал задавать праздные вопросы, — в упор глядя на толстяка, внушительно произнес человек в темных очках.

— А что такое? — толстяк обиделся. — Что я спросил? Что?! Это же не какой-нибудь военный крейсер?! Подумаешь! — Он небрежно махнул рукой. — Умеем мы пускать пузыри из носа и кричать на весь мир, уверяя, что это дирижабли. Оставьте меня в покое… Я не мальчик и эти холуйские фокусы-мокусы знаю не первый день! Да-да… И не смотрите на меня так… Мы тоже кое-что соображаем, не беспокойтесь!..

Хаим не придал значения этой перепалке: мир полон болтунов. И все же он подумал, что совсем не плохо, если действительно по какой-то причине «в верхах» особо позаботились о безопасности рейса этого парохода.

Солнце скрылось за горизонтом, оставив на краю небосвода багровые полосы. Слабый ветерок разносил по судну аппетитные запахи из камбуза. Из кают первого и второго класса выходили на палубы пассажиры, принадлежавшие к высшему свету, те самые влиятельные и имеющие «особые заслуги» перед сионизмом господа, иммиграцию которых «национальный Центр» считал первостепенной задачей.

Сонные обитатели палуб встречали их по-разному: кто с откровенным любопытством и завистью, кто презрительно отворачиваясь, а кто созерцая равнодушно, Провожая эту публику взглядом, бескаютные пассажиры высказывали различные догадки и предположения об имущественном положении этих важных персон, на ходу рождались всяческие слухи и сплетни.

В полукруглом застекленном салоне, завешанном выгоревшими на солнце портьерами, собрались мужчины. Здесь полным ходом шла подготовка к вечерней молитве. Уже горело несколько свечей, их зажгли пассажиры, отмечавшие в этот день годовщину смерти близких. Предстояло проникновенно произнести достойную благочестивого покойника молитву «кадешь». И мужчины сосредоточенно собирались на «миньен» — обряд, согласно которому на молитве должно присутствовать не менее десяти мужчин, достигших тринадцатилетнего возраста.

Хаим заглянул в приоткрытую дверь салона. Увидев мужчин с молитвенниками в руках, разочарованно отвернулся и поплелся дальше. Они с Ойей основательно проголодались. Наконец им удалось, предъявив талоны от «шифс-карты», протиснуться в переполненный зал ресторана. Впервые в жизни Ойя сидела рядом с незнакомыми, хорошо одетыми людьми за столом, накрытым белоснежной скатертью. Сердце ее учащенно колотилось, на смуглом лице проступил румянец.

Принесли ужин. Ойя ни к чему не притронулась, она украдкой озиралась по сторонам, словно опасаясь, что ее вот-вот прогонят. Все усилия Хаима успокоить девушку, заставить поесть были безуспешными. Тогда он достал из кармана газету и, не обращая внимания на удивленные взгляды сидевших за столом людей, завернул пирожки и сыр.

Когда они вышли на палубу, Ойя, виновато улыбаясь, потянулась к свертку и с аппетитом принялась за пирожки. Едва сдерживая подступавшие к горлу спазмы, Хаим улыбался.

На палубе царило оживление. Освежающая вечерняя прохлада, обильная вкусная еда приободрили пассажиров. С кормы парохода доносилась веселая песня.

— Последняя ночь плавания! — сказала Шелли, обращаясь к подошедшим Хаиму и Ойе. — Проснемся утром, и будут видны берега Палестины…

— Уж поскорей бы!.. — Мать Шелли вздохнула. — Никогда не думала, что человек может испытать столько горя и не умереть.

Взяв на руки маленького Доди, сына пианистки, Хаим вместе с Ойей поспешили туда, откуда под аккомпанемент рояля доносилась песня.

На корме, около музыкального салона, к дверям которого был придвинут рояль, огромная толпа холуцев слаженно пела:

Куму-куму холуцим,Куму-куму гардоним!Кадима Мизраха!Мизраха а Кадима![24]

Песни была знакома Хаиму. Он пел ее по вечерам на «акшаре». Теперь, охотно подпевая, он стал пританцовывать в такт песне. Сидя на руках Хаима, малыш звонко смеялся.

Не сразу Хаим почувствовал, что Ойя тормошит его. Он оглянулся: Шелли обеспокоенно всматривалась в толпу. Хаим поднял руку, и Шелли стала поспешно пробираться к ним. Подойдя вплотную, она прошептала Хаиму, что на пароходе происходит что-то странное. Холуцы азартно продолжали петь:

Пану-пану бадерех!Пану-пану бадерех!Ки холуцим — ивримОмирим-акшем![25]

Песня закончилась, но запевалы сразу затянули новую, воинственную. А Шелли указала на холуца в форменной рубашке с погончиками, с закатанными по локоть рукавами и большой голубой шестиугольной звездой на нагрудном кармашке. Пробираясь сквозь толпу, он на ходу отдавал какие-то распоряжения, парни и девушки в форме холуцев послушно срывались с места. Хор голосов становился все слабее и слабее, наконец пение оборвалось. Среди холуцев возникло замешательство. Послышалась команда: «Всем холуцам немедленно собраться по своим группам, а пассажирам освободить кормовую часть палубы, разойтись по каютам и своим местам!»

Никто не знал, чем все это вызвано, что задумали холуцы: одни подшучивали над ними, другие бранились, третьи покорно молча шли в свои каюты, но все были встревожены.

Хаим, Ойя и Шелли вернулись к своему месту на палубе. У ящика с противопожарными инструментами стоял толстенький человек в клетчатом пиджаке. Держа в руке золотые часы с цепочкой, он с возмущением говорил:

— Суматоху затеяли, п-с-с!.. К чему? Зачем? И главное, где?! Посреди моря. А что такое? Сионистики-холуцики, видите ли, решили устроить завтра парад по случаю прибытия в Палестину! Как будто эту репетицию нельзя провести тихо, спокойно, солидно, без шума, без крика и гвалта?! Так нет, им же нужно, чтобы люди как следует перепугались и получили на минутку разрыв сердца…

Хаиму хотелось рассеять возникшую тревогу, и потому он, сделав вид, что поверил толстяку, рассмеялся. Шелли сидела бледная, напуганная, прижав к себе мальчика. Она напоминала квочку, оберегающую своего цыпленка.

Глядя на нее, насторожилась и Ойя, стараясь понять причины возникшего волнения. Смех Хаима нисколько ее не успокоил. Глядя ему в глаза, она чутко улавливала в них какую-то озабоченность.

— Вы поняли, о чем говорил этот симпатичный толстячок? — спросил Хаим пианистку.

— Готовятся к параду. Но странно…