Мантык, охотник на львов - Петр Краснов

— Богъ съ нимъ и съ кладомъ, — сказалъ Коля. — Только бы домой вернуться къ мамочкѣ и Галинѣ.

Блѣдная улыбка освѣтила печальное лицо Коли.

— Э! Брось! говорю тебѣ, брось и думать, объ этомъ. Обо мнѣ уже слышали въ Аддисъ-Абебѣ. Меня знаютъ. Я до самого негуса дойду, я все узнаю, все отыщу. Ты отдохни здѣсь дня два, а потомъ, я просилъ тебя отправить къ геразмачу Банти. Тамъ Маріамъ за тобой присмотритъ. Славная Маріамъ, не правда ли?

— Да, славная Маріамъ, — печально сказалъ Коля.

— Ну, недѣля пройдетъ… Можетъ быть, — десять дней, и вотъ онъ и я самъ, своею собственной персоной. И съ кладомъ! Да еще, гляди, по дорогѣ четвертаго льва прихвачу. Дойдемъ… Нѣтъ — муловъ купимъ, — доѣдемъ до желѣзной дороги и ай-да! — поѣзжай домой! Кланяйся Натальѣ Георгіевнѣ и Галинѣ, привѣтъ нижайшій старому дѣдушкѣ, скажешь — за пятымъ львомъ уже пошелъ Мантыкъ.

— Да, хорошо, кабы такъ!

— Такъ оно, другъ мой, и будетъ. Не иначе. Не оставитъ ни твоего дѣла, ни тебя самого Мантыкъ!

Коля смотрѣлъ на своего друга. Мантыкъ снарядился въ путь. Шерстяная шама была скатана, сума набита провизіей, въ тыквенной гомбѣ булькалъ тэджъ… Длинный ножъ за малиновымъ поясомъ, — крѣпкій вышелъ поясъ, что сшилъ Мантыку Селиверстъ Селиверстовичъ, — ружье трехствольное за плечами. Бѣлые панталоны закручены, блестятъ смуглыя загорѣлыя колѣни, свѣжій шрамъ на лѣвой икрѣ, должно быть, вчера разодралъ себѣ ногу Мантыкъ.

— Что жъ, Мантыкъ, — тихо сказалъ Коля. — Съ Богомъ! Можетъ быть, ты и правъ… Но страшно мнѣ будетъ безъ тебя.

— Страшно? — поднялъ темныя густыя брови Мантыкъ, — а ты не бойся… Такъ меня дѣдушка училъ. И мнѣ никогда не страшно… Какъ же можетъ быть страшно, когда я не боюсь?

Съ луной ушелъ за горный перевалъ Мантыкъ. Коля тихо лежалъ на альгѣ. Отдыхали усталыя ноги. Все тѣло покоилось. Слушалъ, какъ затихала деревня, смолкало тонкое переливистое пѣніе женщинъ, лай собакъ и блеяніе стадъ. Угомонились люди и домашній скотъ, и тогда совсѣмъ близко, у околицы, зачакали и завизжали трусливые, вороватые шакалы. Въ затихшую деревню стали доходить таинственные страшные шумы пустыни. Что то рухнуло, ухнуло въ горахъ, эхомъ прокатилось по долинѣ.. То ли левъ рыкнулъ, настигая задремавшую антилопу, то-ли камень сорвался со скалы и съ грохотомъ полетѣлъ въ пропасть, ломая кусты.

Часовые, накрывшись шамами, лежали у входа. Не спали. Коля слышалъ, какъ они тихо переговаривались короткими фразами.

И тоскливо тянулась страшная, долгая, одинокая ночь.

Вдругъ, на другомъ концѣ деревни, залаяли, загомонили собаки, послышались людскіе голоса.

Уже не вернулся ли мистеръ Брамбль? Не добрый ли геразмачъ Банти, или Ато-Уонди поспѣшили на выручку мистеру Стайнлею и Колѣ?

Коля поднялся съ альги и подошелъ къ дверямъ.

— Нельзя! — прошепталъ часовой и, продолжая лежать, рукой показалъ Колѣ, чтобы онъ не выходилъ.

Засвѣтились свѣтильники и бумажные фонари. Къ Колиной хижинѣ приближалось человѣкъ двадцать абиссинскихъ ашкеровъ съ ружьями и копьями. Они подошли къ Колѣ. Коренастый крѣпкій человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, абиссинецъ съ негрскимъ, скуластымъ лицомъ, съ приплюснутымъ носомъ, въ шамѣ съ красною полосою, подошелъ къ Колѣ и, кладя руку на его плечо, сказалъ со спокойною твердостью.

— Я, баламбарасъ Ольде Силясъ, присланъ повелѣніемъ негуса арестовать москова Николая и, заковавъ въ цѣпи, доставить его въ Аддисъ-Абебу!

Странное безразличное ко всему спокойствіе нашло на Колю.

— Въ чемъ меня обвиняютъ? — сказалъ онъ. — Я не знаю никакой вины за собой.

— Я солдатъ, — отвѣчалъ Ольде — Силясъ. — Мнѣ не говорятъ, за что тебя арестуютъ, мнѣ только приказано заковать тебя и доставить въ Аддисъ-Абебу къ Афа-негусу[69]… А за что — то извѣстно Афа-негусу!

Твердая воля свѣтилась въ узкихъ глазахъ баламбараса. Коля понялъ, что сопротивленіе, и даже разговоры и протесты безполезны. Онъ покорно далъ сковать себя цѣпями по рукамъ и ногамъ и пошелъ подъ конвоемъ ашкеровъ.

Онъ старался ни о чемъ не думать, никого не вспоминать. Тупое безразличіе ко всему было легче мыслей и воспоминаній.

XXII

ТЮРЬМА

…"О плавающихъ, путешествующихъ, недугующихъ, страждущихъ, плѣненныхъ и о спасеніи ихъ», молится православная церковь, — думалъ Коля, шагая больными ногами по пыльной дорогѣ среди абиссинскихъ ашкеровъ.

Мамочка и Селиверстъ Селиверстовичъ молятся въ церкви въ Парижѣ, Галина въ своемъ маленькомъ кукольномъ храмѣ, мамзель Люси въ громадномъ холодномъ соборѣ Маделэнъ… Стоятъ на колѣняхъ, крестятся, просятъ Бога о «путешествующихъ». Молятъ Всевышняго, чтобы не были они недугующими и не знаютъ они, не знаютъ, мои родные и милые, что уже надо молиться о плѣненномъ, и въ темницѣ сущемъ!

О, молитесь, молитесь! Вы, которые находитесь на свободѣ, молитесь о тѣхъ, кто этой свободы лишенъ!

А сколько ихъ… въ Россіи!

Коля часто, можно сказать, непрестанно, непрерывно думалъ о Россіи. Онъ зналъ, въ какомъ ужасномъ положеніи находятся люди подъ властью 3го интернаціонала. Коля читалъ газеты. Коля слышалъ разсказы. Коля понималъ, что не по своей волѣ мамочка съ нимъ и Галиной послѣ долгихъ мытарствъ оказались на чужбинѣ, въ Парижѣ, но никогда такъ ясно всѣ муки Русскаго народа не были имъ осознаны, какъ въ эти дни похода, какъ въ тотъ день, когда арестантомъ въ цѣпяхъ входилъ онъ въ знойнымъ солнцемъ озаренный чужой городъ, столицу Абиссиніи — Аддисъ-Абебу.[70]

Душа его просвѣтлѣла. Измученное тѣло еле двигалось. Лохмотьями висѣла одежда на исхудалыхъ плечахъ, и большіе глаза горѣли, какъ звѣзды. Въ эти страдные дни, какъ никогда раньше, Коля позналъ Бога и Ему ввѣрилъ свою судьбу.

Богъ былъ въ эти дни его счастіемъ. Молитва — утѣшеніемъ. Слабый тѣломъ онъ такъ окрѣпъ душою, что теперь, ему казалось, онъ и самую смерть встрѣтилъ бы спокойно.

Онъ не думалъ о кладѣ дяди Пети. Часто мысленно повторялъ онъ читанныя имъ въ «Ветхомъ Завѣтѣ«слова Іова: — «Богъ далъ, Богъ и взялъ, да будетъ благословенно имя Господне».

Въ эти дни страданій, — a страданія Коли были ужасны, ноги и руки были въ крови отъ кандальныхъ цѣпей,

— Коля научился цѣнить духовное выше тѣлеснаго и понялъ великое счастіе невинно страдать. И вотъ уже вѣрно: не было у него страха. Потому что, когда было страшно — онъ не боялся.

Послѣ восьми дней пути по горамъ и долинамъ, черезъ горные перевалы и безконечныя плоскогорья, они, незадолго до полудня, спустились по каменистой, обрывистой тропинкѣ къ неширокому потоку, текущему въ обрывистыхъ берегахъ и перешли его по колѣно въ бродъ.

Женщины абиссинки въ сѣрокоричневыхъ длинныхъ рубахахъ, въ складкахъ, сидѣли на корточкахъ надъ рѣчкою и стирали бѣлье. Голыя дѣти играли подлѣ нихъ. Онѣ замѣтили бѣлаго плѣнника.

— Али!.. Али![71] — со злобнымъ смѣхомъ стали они кричать.

Мальчишки побѣжали за Колею и стали швырять въ него камнями. Коля шелъ, блѣдный отъ усталости и обиды.

Поднялись на крутой берегъ. Невдалекѣ, влѣво, было нѣсколько большихъ хижинъ, прямо узкая пыльная дорога вилась по наклонному плоскогорью, покрытому мягкими холмами. Надъ нимъ стѣною нависли горы, плоскія наверху. Въ солнечныхъ лучахъ отвѣсный край горы казался розовымъ. Надъ ея верхомъ низкимъ казалось синее небо. Тамъ чуть намѣчались бѣлыя и темныя постройки.

Баламбарасъ Ольде-Силясъ тронулъ Колю за плечо, показалъ передъ собою и сказалъ:

— Аддисъ-Абеба!

Потомъ показалъ на плоскую гору и сказалъ:

— Энтото!

Новая и старая столицы Абиссиніи были передъ Колею. Абиссинскіе Петербургъ и Москва. Послѣ Парижа, Константинополя и многихъ, многихъ другихъ европейскихъ городовъ и столицъ, видѣнныхъ Колей, Аддисъ-Абеба такъ мало производила впечатлѣніе столицы Абиссинскаго царства, что Коля не увидѣлъ ее и спросилъ: — гдѣ… гдѣ?

Онъ не могъ повѣрить, что это и есть городъ. Среди желтыхъ холмовъ, по скатамъ плоскогорья, тутъ и тамъ, небольшими группами, по пять, шесть деревьевъ зеленѣли сады. Все больше банановые. Темныя, круглыя, то большія, то маленькія хижины, окруженныя по нѣсколько штукъ, плетеными тынами, a гдѣ и каменными, грубо сложенными заборами стояли въ разброску по холмамъ, образуя какъ бы рядъ отдѣльныхъ усадебъ. Дорога шла узкая, шаговъ десять шириною, выходила на площадь, терялась въ травѣ, и съ площади уже нѣсколькими переулками шла между плетней. За тынами, хижинами, за лабиринтомъ уличекъ, подъ зелеными шапками высокихъ тамарисковъ сверкали на солнцѣ бѣлыя стѣны какихъ-то большихъ круглыхъ и прямоугольныхъ каменныхъ построекъ. Ихъ архитектура была проста. Не то амбары, не то…. маслобойни?

Ольде-Силясъ указалъ на нихъ Колѣ и съ гордостью сказалъ:

— «Гэби», дворецъ негуса!..