Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки - Владимир Михайлович Соколов

чиновник, сидящий в своем кабинете, которому ты относишь материал и с трепетом ждешь, пока он его читает, что он вычеркнет, что оставит, а потом поставит «Цензура разрешает», то ничего этого на телевидении не было. Не было такого человека. Прежде всего потому, что читать цензору было нечего. Святая святых для выхода в эфир телевидения была Папка. Пишу с заглавной буквы, ибо это действительно был главный (и единственный!) рабочий документ всех лет моей работы на телевидении.

Блеклая серо-зеленая Папка, наверху шапка «Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР». На обложке одна типографская печать. На ней крупный номер 87, слово «разрешается» и число. Это военная цензура, на которую мы никогда никакого внимания не обращали, поскольку она всегда кем-то и где-то подписывалась, в силу того что никакой тематики о современных военных делах у нас не было. На папке было еще напечатано: «Визы Главлита не требуется. Завотделом». Вот это я и подписывал. Папку затем подписывали редактор данной передачи, технические службы и, наконец, в Главной редакции. Но решающей была подпись заведующего отделом. Конечно, завотделом согласовывал передачи с руководством, но отвечал за них прежде всего он. Вот почему я говорю, что никакой «государственной» цензуры я никак на себе не ощущал. Но была другая цензура, действительно жесткая, порой жестокая, бескомпромиссная – самоцензура. Тут надо сделать одно отступление.

Система Госкомитета по делам радиовещания и телевидения была довольно громоздкая. Она включала в себя аппарат самого Госкомитета с многочисленными подразделениями, его высший орган – Коллегию, так называемые Главные редакции со своим штатом, подчиненные им Отделы – программные редакции, различные службы и т. д. Многочисленные начальники, вышестоящие над Отделом, и были той надстройкой, которая следила за тем, чтобы материал «соответствовал», чтобы никто ничего не ляпнул лишнего, чтобы отражались темы, необходимые для генеральной линии партии. Это и была цензура.

Конечно, когда в число «вышестоящих» товарищей попадали люди творческие, талантливые, достаточно смелые, это облегчало работу Отдела, помогало ему делать интересные передачи. Но таких людей было маловато. А субординация на телевидении, как и в любом другом госучреждении, конечно же, соблюдалась. Готовит редактор с разрешения завотделом какую-нибудь передачу, советуется с ним, согласовывает тему, содержание, список участвующих… Готова передача, редактор подписывает Папку – «готова», завотделом ее подписывает «готова», Главная редакция, часто имея самое общее представление о передаче, подписывает – «в эфир». Завотделом доволен – дело сделано. Тут-то часто и начинается головная боль. Лучше ее причины показать на примерах.

Собираюсь я ехать в Дом литераторов на «Дебют». Звонок. Начальник «из больших» приказным тоном мне говорит: «В Папке написано, что вести встречу будет поэтесса Римма Казакова. Снять ее с передачи». Все. Никаких объяснений, рассуждений, споров. А пригласил ее на роль ведущей сам Б. Филлипов. Вхожу я в его кабинет, сообщаю о приказе. Он спрашивает: «Почему?» Я отвечаю: «Не знаю». Борис Михайлович багровеет, звереет, мат и вердикт: «Пошли все…» Так и кончилась трансляция передачи из уютного зала Дома литераторов, ее перенесли в одну из студий «Останкино».

Точно так же случилось и с прекрасным нашим композитором Микаэлом Таривердиевым. Пригласил я его на съемку передачи, под которую специально выбил кинопленку (ее нам строго лимитировали). Он сказал, что хотел бы исполнить новую, только что написанную песню – передача же, напомню, «Дебют» называлась. Сел за рояль и проникновенным, тихим своим голосом запел: «Не отнимайте у женщины сигарету. И сами поднесите спичку, не ожидая просьбы… Им нравится любой огонек, даже самый крохотный… Не отнимайте у женщин сигареты, они любят курить вдвоем…». Таинственная, загадочная и прекрасная песня. Передачу вставили в программу ТВ, которую печатали в газетах, а за день до ее выхода в эфир мне позвонили и сказали: «Таривердиева убрать!» – «Почему, за что? Он уже в программе!» – «Снять и заменить чем-либо». То ли талантливейший наш композитор попал в какие-то черные списки, то ли не понравилось, что женщине курить предлагают, но «снять» – и никаких объяснений. А перед Таривердиевым мне долго стыдно было.

Иногда подобная начальственно-цензурная тирания доходила до анекдота. Идет передача по международной тематике. Как всегда, прямой эфир, другого, повторюсь, в пору моей работы на телевидении не было. Стол полукругом, за ним сидят человек восемь приглашенных, я ведущий. И вдруг вижу, как помощник режиссера, довольно упитанная девушка, встает на четвереньки, берет в зубы какую-то бумажку и ползет ко мне, не попадая в эфир, ловко обходя камеры. Подползает, не поднимаясь с пола, кладет эту бумажку передо мною. Там приказ: «Такому-то слово не давать!» Потом, кто видел эту передачу, спрашивали у меня: «А чего это все вдруг вниз с удивлением смотреть стали, а некоторые хмыкали от удовольствия?» Попа у помрежа была действительно аппетитная. Вот такая цензура.

Сегодня, в наши дни, все чаще стала посещать меня дикая на первый взгляд мысль: «А не лучше было бы, если бы на телевидении была официальная государственная жесткая цензура. И она имела бы четкие правила, что можно, а чего нельзя, кого можно показывать, а кого нельзя. А то ведь каждый из власть имущих имеет свои представления о пользе и вреде для зрителей передачи и этими представлениями может безнаказанно пользоваться». Трудно, почти невозможно все их учесть, приспособиться к ним. Расскажу о еще одном случае с цензурой, случае, по-моему, уникальном. В моей биографии уж точно неповторимом.

Где-то к концу моей работы на телевидении в Центральный аппарат Гостелерадио был взят на работу бывший заведующий отделом пропаганды Московского горкома партии (говорят, весь горкомовский отдел три дня пил, когда он от них ушел). Видно, Н.Н. Месяцеву – председателю Комитета – было настойчиво предложено его трудоустроить. И решили сделать его чем-то вроде надсмотрщика над всеми эфирными Папками. Он мог вызвать любого из любой редакции и что-то там ему говорить, указывать. Такой «суперцензор». И вот он приглашает меня. Я беру Папку с изложением передачи, которая готовится к эфиру, и иду. Иду совершенно спокойно, так как передача посвящена юбилею великого нашего А. Радищева. К чему уж здесь можно придраться?

– Готовите выпустить передачу о Радищеве?

– Готовим, – с гордостью ответил я.

– А вы подумали, когда ее выпускаете?

– Во вторник, 17 марта.

– Да нет, я не о числе, я о сегодняшних событиях.

– А какие сегодня события?

– Сейчас же идет суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем.

– Ну а при чем здесь Радищев?

– Как же вы не понимаете, что зрители могут подумать: вот при царизме судили писателей за критику строя, и сейчас судят за это.

Я опешил от такого умозаключения. У меня отключились и