Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

– Даже так?

– Да, да. Сначала он был в Питере, а после революции уехал в Эстонию, потом в Латвию, потом жил на Западе, а затем, когда война закончилась, он через Германию пробрался на пароход и уехал в Бирму, где был признан святым. В Бирме эстонское телевидение даже сделало репортаж уже после перестройки: туда специально приехали корреспонденты и снимали материал. И он был признан святым. Это один из буддистских святых в Бирме.

– Эстонского происхождения?

– Эстонского происхождения, да, – подтвердил Видеманн.

– Удивительно.

Все-таки прав был упомянутый в нашей беседе Марк Сэджвик, когда говорил, что традиционализм – это ранняя форма постмодернизма[170]. Если вдуматься, на фоне эстонского буддиста, почитаемого в Мьянме как святой, теория Мамлеева о плотной связи православия с индийской метафизикой уже не кажется чрезмерно эксцентричной.

* * *

Следующий мой собеседник, как и Владимир Видеманн, родился в Советском Союзе, но теперь живет в Великобритании. Зовут его Александр Гунин, он журналист и писатель – судя по тому, что я у него читал, он довольно любопытным образом наследует одновременно традициям русского модернизма вроде Булгакова и психоделической контркультуры. Про него мне рассказывали интересную вещь: по слухам, именно Гунин обратил в ислам издателя и поэта Илью Кормильцева. Полагаю, ему есть что рассказать про Гейдара Джемаля, а то и про Юрия Мамлеева.

– Южинский кружок был кружок демонический, – считает Гунин. – Он актуализировал довольно стремные, низкие аспекты демонического мира. Все эти алкогольные возлияния и другие практики выхода из стандартной логической системы повседневного мира… Ни о какой духовности там речи не шло. Конечно, посредством практик, задействовавших психическую энергию, можно было пролезать в таинства мироздания. Но, задействуя их вне определенной школы, человек моментально попадает в демоническое. В данном случае под «демоническим» я не имею в виду что-то плохое или хорошее. Скорее это напоминает человека, который, не зная правил дорожного движения, садится за руль и тут же попадает в аварию. Гейдар Джемаль начинал именно с такого.

– Еще, насколько я понимаю, Гейдар Джахидович исповедовал не совсем обычный ислам, не относил себя к какой-то одной конкретной ветви.

– Да, я не уверен, что суфизм, с которым столкнулся Гейдар, был аутентичным, – частично соглашается Гунин. – Внутри ислама суфизм имел некоторые деградационные направления. Поскольку суфизм – это путь в невидимые регионы, всегда есть соблазн отойти от шариата. Были многочисленные попытки восстановить суфизм в пространстве шариата, но Гейдар, судя по всему, встретился не с ними. В последние годы жизни Гейдара мы прекратили с ним общение, потому что я считаю политический ислам созданием совершенно неуместным и чуждым исламу. Ислам является полноценной холистической системой, где, безусловно, существует политический дискурс, но Гейдар объявил политическую составляющую центральной осью. Любой человек, изучавший ислам в его классическом понимании, поймет, что ислам Гейдара – это его собственная конструкция, «джемализм». У Джемаля его имагинальное, фантазийное пространство было совершенно сумасшедшим (в хорошем смысле слова), и он этим заряжал все, к чему он прикасался. Если говорить о классическом исламе и том, каким его видел Джемаль, то это, увы, разные вещи… Я сейчас боюсь уйти в метафизические дебри… Вы знакомы с идеями Платона?

– Немного.

– Наш мир – всего лишь отражение мира идей, – напомнил Александр Гунин. – Есть эрос профанический, который ведет к гедонизму, а есть эрос инициатический, который ведет к внутренней трансформации человека – до той степени, что он способен подняться над восприятием органов чувств в то пространство, где может созерцать идеи. Это считалось высшей целью существования человека, истина была постигаема; это лежит в основе языческих мистерий, где определенные силы персонифицировались и использовались для внутренней трансформации. Согласно доктрине монотеизма, без Откровения и пророков человек своими силами или с помощью джиннов может достигнуть лишь определенного уровня, дальше которого не прыгнет. Он может догадаться, что есть что-то за пределами бытия, но приближение к этому запредельному и его познание ограничены. Они были возможны, лишь когда Всевышний решал дать человеку такой дар. Таким образом, согласно исламской метафизике космоса, идеи находятся у подножия трона Всевышнего. У Гейдара критика суфизма была модулирована зороастрийскими темами, тем, что из зороастризма перешло в шиизм. Гейдар не избавился от видения мира через призму шиизма, потому что шиизм во много раз мистериальнее и метафизичнее суннизма – в нем есть интересные суждения о пространстве, времени, и политический ислам, как я считаю, пришел из шиизма. Гейдар считал, что суфизм есть не что иное, как новый формат языческих мистерий, и он каким-то странным образом критиковал Ибн Араби, но практически не обращался к индийскому имаму XVI века Раббани, считающемуся обновителем религии, который восстановил суфизм в Индии и забрал его в пространство шариата. Не хочу ни в коем случае критиковать Гейдара публично, но в частных беседах я говорил ему, что он значительно отошел от классического ислама. Он никогда не ссылается, например, на одного из величайших исламских философов аль-Газали и его фундаментальную работу «Возрождение религиозных наук»; Джемаль создает свое возрождение ислама. Я лично считаю, что это неуместно, потому что Гейдар не имел классического исламского образования.

– Я бы еще добавил, – замечаю я, – что Джемаль постоянно указывал на свою азербайджанскую идентичность и отталкивался от нее в конструировании своей версии ислама. Это, если называть вещи своими именами, национализм, вроде бы совершенно чуждый исламу в его традиционном виде.

– Ох, – вздохнул, печально улыбнувшись, Гунин. – Это непростая тема. Гейдар особое значение придавал России и ее мировой функции. Безусловно, у него присутствовал и азербайджанский национализм. Критиковать Гейдара, на мой взгляд, нужно и можно, но с другой стороны – нельзя. Все-таки та интеллектуальная мощь, которую он представлял… Приведу пример – теракт 11 сентября. Гейдар верил в то, что его организовал Усама бен Ладен. Джемаль как-то позвонил мне – он собирался на какое-то ток-шоу и хотел узнать о моем понимании 9/11. Я сказал, что, по-моему, это однозначная inside job, никакие бен Ладены не имели к ней никакого отношения, о чем он сам прямо говорил в интервью пакистанским газетам. Если любому арабу сказать, что другие арабы захватили самолет, вооружившись ножами для резки бумаги, он рассмеется: трех арабов трудно собрать в одном месте в одно время, надо пять попыток сделать, а тут такую операцию сложную провели. Ну это нонсенс. Чуваки, не прошедшие спецподготовку, бухали в казино, устроили теракт, а потом нашли их паспорта, когда остальное все сгорело, – совершенно что-то иррациональное. А Гейдар в это верил. Потом, когда была серия взрывов в Лондоне, Гейдар