Призраки - Чак Паланик

— Так ты покупаешь удар или нет?

Флинт стоит в двух шагах от него, в начале очереди. Собирает деньги. И он говорит:

— Ага, давай. Замахнись посильнее. — Он говорит: — Для девушек — вдвое дешевле.

И эта девица, она просто смотрит на них и нервно притопывает ногой, обутой в теннисную туфлю. Губы сжаты в плотную линию и словно скошены на сторону.

Наконец она говорит:

— А вы можете «спеть» эту песню из «Титаника»? И Флинт берет у нее десять баксов и приобнимает ее за плечи.

— Для тебя, — говорит, — мы можем играть эту песню весь вечер…

В тот вечер они и собрали недостающую сумму — до пятидесяти штук, необходимых для миссии.

Внизу уже видна изломанная, коричневая с золотым, береговая линия Саудовской Аравии. Окна в «Gulfstream» в два, в три раза больше крошечных иллюминаторов в обычных пассажирских авиалайнерах. И когда ты выглядываешь наружу и видишь лишь море и солнце, и землю внизу, которая с такой высоты кажется просто набором смешавшихся красок, тебе почти хочется жить. Похерить всю миссию и вернуться домой, пусть даже к безрадостной и беспросветной жизни.

В баках «Gulfstream» достаточно топлива, чтобы пролететь б 750 морских миль, даже при встречном ветре на протяжении 85% всего полета. До их цели было всего лишь 6 701 миля, так что топлива должно было хватить, чтобы сбросить багаж, их чемоданы плюс целую гору мешков, которые Дженсон загрузил во Флориде, где им пришлось приземлиться, потому что пилоту стало дурно. Уже после того, как они принесли ему кофе. Три таблетки викодина в чашке крепкого черного кофе вызывают вполне предсказуемую реакцию у большинства людей: их мутит, у них кружится голова, в голове все плывет, как после сильной попойки. Так что они приземлились. Сгрузили пилота. За грузили мешки. С аммиачной селитрой. Мистер Джексон сам их таскал на спине. И там была девушка Флинта, Шейла, только что завершившая курс обучения в летной школе и готовая подняться в воздух.

Дверь в кабину пилота открыта, и видно, как Шейла снимает наушники, так что теперь они просто висят у нее на шее. Оглянувшись через плечо, она говорит:

— Только что передали по радио. Кто-то спикировал на Ватикан, на самолете, набитом удобрениями…

— Кто бы это мог быть? — говорит Вебер. Глядя в окно, полулежа в своем откинутом кресле из белой кожи, Флинт говорит:

— У нас появилась компания. — С его стороны летят два истребителя. Флинт машет им рукой. Лица обоих пилотов видны ему в профиль. Они не машут в ответ.

Вебер смотрит на кубики льда, тающие в его пустом стакане, и говорит:

— Куда мы идем.

Шейла говорит из кабины пилота:

— Они нас сопровождают, как только мы повернули от моря в глубь материка, у Джедды. — Она опять надевает наушники.

И Флинт перегибается через проход, чтобы налить еще виски в пустой стакан, налить до краев. Он говорит:

— Даю подсказку, приятель. Мекка. Есть какие-то ассоциации? Аль-Харам? Кааба?

Шейла стучит пальцем по наушнику над одним ухом и говорит:

— Уже накрыты: Храм мормонов… штаб-квартира Национального объединения баптистов… Стена Плача и Купол над скалой… Отель «Беверли-Хиллз»…

Да, говорит Флинт. Всеобщее разоружение не прокатило. ООН тоже ничего не смогла. И все-таки, может быть, это сработает.

В живых останется только один. Их друг Дженсон, наш Преподобный Безбожник.

Вебер говорит:

— А что в отеле «Беверли-Хиллз»?

И Флинт допивает свой виски и говорит:

— Далай-лама…

Та девица из Миссулы, штат Монтана: Вебер взял у нее телефон, в тот вечер. А когда пришло время писать завещание, он оставил ей все, чем владел в этом мире, включая «Мустанг», припаркованный в подворотне у дома его родителей, набор инструментов «Craftsman» и четырнадцать сумок Coach с подходящими к ним туфлями и нарядами.

В тот вечер, потом, уже после того, как эта девица отдала полсотни баксов, чтобы от души приложить Вебера ногой по жопе, она смотрит на него, на его разбитые губы, на его затянутый белой пленкой незрячий глаз, заплывший так, что его почти и не видно. Он старше ее на три года, но выглядит, как ее бабка. И вот она смотрит и говорит:

— И зачем вы все это делаете?

Попивая свое облегченное пиво. Флинт смотрит на Вебера и говорит, качая головой:

— Ты, мудила… — Флинт говорит. — Это же мой парик. И Вебер снимает парик, отдирая пряди светлых волос, прилипших к запекшейся крови вокруг носа и рта. И он говорит:

— Каждому хочется сделать мир чуточку лучше.

11.

Не каждый день был исполнен ужаса.

Хваткий Сват называл это занятие «сбором белых персиков».

Два белых дивана сдвигаются вместе, «нос к носу», прямо под «деревом». На этом острове из диванов строится «лестница» из резных золоченых столиков. Каждый столик — с тяжелой столешницей серого мрамора в розовых прожилках. Поверх этой «лестницы» наставляются стулья — на вид хрупкие, как яичная скорлупа, — чтобы подняться как можно выше. Туда, откуда тебе открывается вид на серые гнезда пропыленных париков тех, кто остался внизу, на их запрокинутые кверху лица с открытыми ртами. Туда, откуда тебе видны ямки между ключицами тех, кто остался внизу, и крутые ступеньки их ребер, исчезающие под вырезом платья или воротником.

Руки у каждого, у всех нас, замотаны окровавленными тряпками. Пустые пальцы перчаток безвольно болтаются на руках. Туфли набиты скомканными носками — на месте отсутствующих пальцев.

Мы называем себя Народным комитетом по сбережению дневного света.

Хваткий Сват снимает «персик», завернутый в бархат, чтобы предохранить руку, и передает его вниз, худосочному Святому Без-Кишок. А тот отдает его Повару Убийце, с его большим пузом, провисшим под поясом брюк.

Агент Краснобай, со своей видеокамерой, прижатой к лицу, снимает, как персик передают из рук в руки.

Самые старые персики, те, которые потемнели, — в них можно увидеть свое отражение. Хваткий Сват говорит, это из-за вольфрамовой нити. Когда по тоненькому проводку проходит электричество, он возгорается. Поэтому каждый персик наполнен инертным газом. Как правило, это аргон. Этим газом нельзя дышать, но он не дает возгораться вольфрамовой нити. Самые старые — они не наполнены вообще ничем. Там, внутри, вакуум.

Хваткий Сват, с розоватыми веснушками на щеках и на предплечьях, там, где рукава закатаны до локтя, он говорит нам:

— Точка плавления вольфрама — шесть тысяч градусов по Фаренгейту.

Если нагреть сковородку до нормальной температуры «персика», она просто расплавится. А медный пенни вообще закипит. Четыре тысячи градусов по Фаренгейту.

Вольфрамовая нить не сгорает — она испаряется, атом за атомом. Некоторые атомы отскакивают обратно от атомов аргона и вновь оседают на нити в виде крошечных кристаллов. Остальные атомы вольфрама оседают на относительно прохладной внутренней стороне стеклянного «персика».

Атомы «конденсируются», говорит Хваткий Сват. Внутренняя поверхность стекла покрывается металлической пленкой, и стекло превращается в зеркало.

Из-за «наледи» вольфрама внутри, лампочки превращаются в маленькие, круглые зеркала, в которых все отражаются толстыми. Даже щупленький Святой Без-Кишок, чьи рукава и штанины вечно парусятся вокруг костлявых отростков-конечностей.

Нет, не все наши дни были наполнены смертоубийством и пытками. Случались дни самые обыкновенные, вот такие:

Товарищ Злыдня держит персик и вертит головой, чтобы разглядеть себя со всех сторон в закругленном стекле. Пальцами свободной руки она оттягивает провисшую кожу от скулы к уху. Когда она тянет, темная впадина под скулой исчезает.

— Наверное, это звучит ужасно, — говорит Товарищ Злыдня. Она отнимает пальцы от уха, и та половина ее лица вновь обвисает затененными складками и морщинами. — Но когда я рассматривала фотографии узников концлагерей… этих людей за колючей проволокой… этих живых скелетов… я всегда думала: «Эти люди могут надеть на себя что угодно».

Граф Клеветник подходит поближе и протягивает к ней руку, чтобы вобрать каждое слово в свой портативный серебряный диктофон.

Товарищ Злыдня передает персик Обмороженной Баронессе…

Которая говорит:

— Ты права. — Обмороженная Баронесса говорит: — Звучит и вправду ужасно.

И Товарищ Злыдня наклоняется к микрофону и говорит:

— Если ты это записываешь, ты законченная скотина.

Обмороженная Баронесса, с ее зубами, которые шатаются в деснах и даже как будто гремят, с ее большими белыми зубами на тонких коричневых корнях, она отдает персик Герцогу Вандальскому.

Герцогу, с его волосами, уже не собранными в хвост, а свисающими на лицо. Герцогу Вандальскому, который медленно двигает челюстями, терзая все ту же никотиновую жвачку, которую он жует уже целую вечность. Его волосы пахнут гвоздичными сигаретами.

Герцог передает персик Мисс Америке. Темные корни ее отросших высветленных волос — по ним хорошо видно, сколько времени мы уже заперты в этой ловушке. Наша бедная, беременная Мисс Америка.