Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

Дыхание потихоньку успокаивается, в мускулах приятный зуд. Ощущаю себя крепко поработавшим человеком. Теперь можно предаться и созерцанию. Заслужил… Я гляжу вверх сквозь тополиные ветви, гляжу вправо на яблоневые. Шумит многомоторный город, шелестят голоса. Слова, слова — сколько же их вываливает за день наше население! Мусорные, прорастающие до туч горы! Мешанина шипящих и злых, восторженных и пустых, как пыль, созвучий. И хорошо, что они невидимы. Просто замечательно! Было бы еще лучше, если бы мы могли их не слышать. Да мы, по всей вероятности, и не слышим…

Взор падает ниже. Теннисными мячиками по тротуару подскакивают воробьи. Они семенят за пузатым, поплевывающим семечной шелухой мужчиной. Верная дорога — вкусная дорога. Или кто-то не согласен?.. Вглядываюсь в землю под ногами и озадаченно замираю. Текут секунды, вызревают вопросы. Зачем гляжу, почему? Но ведь зачем-то гляжу. Не на сугробы, не на воробьев, — на обычную грязь.

Чуточку напрягаюсь, ощущаю смутное шевеление в груди. Ну да! Вот и первая искорка в пыльных загашниках памяти. Земля! Как давно я, оказывается, ее не видел! Землю, по которой хожу. Потому что это действительно земля, а не грязь. Скользить по ней взглядом — одно, видеть — другое. А сейчас я, кажется, ее снова вижу! Как в далеком детстве, когда одной из наших забав являлось собирательство. Бродили по дворам и скверикам, по-собачьи уткнув носы в землю, искали. Не что-то конкретное, а просто — искали. В чем-то, вероятно, имитировали жизнь взрослых. Потому как и взрослые тоже ищут. Жизненный смысл, ориентиры, цель… Только они ищут умозрительно, мы же искали глазами. Занимал сам процесс, волновали ощущения растягиваемого ожидания. Раз! — и под ногами нечаянный проблеск — словно крупинка золота в промывочном лотке. С восторгом нагибаешься, поднимаешь. Иногда — красивый камушек, иногда пластмассового солдатика, иногда (что и вовсе пиратское счастье!) — какое-нибудь утерянное украшение. Брошка ли, колечко — все, как правило, простенькое, слегка попорченное, но нам подобные находки представлялись сокровищем. И даже самым близким товарищам мы показывали найденное, не выпуская из рук. Вот и сейчас кроха того утонувшего в трясинах памяти чувства вновь колыхнулась внутри, на один-единственный миг превратила меня в прежнего мальчугана. Я вдруг увидел бездну деталей, которые давно перестал подмечать. Стеклышки, камни, округлые скорлупки фисташек, песчаные барханы, которые и впрямь становились барханами, если мысленно менялся масштаб и вы лилипутом опускались на эту жутковатую, абсолютно незнакомую землю. Притоптанная жухлая трава становилась зарослями джунглей, а лужицы талой воды превращались в озера с таящимися на дне рептилиями. А вон и первый абориген — жучок, которому тоже явно не по себе. Потому что вокруг зима, а он отчего-то не спит, потому что знает, сколь огромное количество опасностей поджидает его всюду.

Я подаюсь чуть вперед, замираю изваянием. Это уже подобие реинкарнации. Сторонним зрением отмечаю, что голова у меня неестественным образом скошена, глаза отсутствующие. Ни рук, ни ног я больше не ощущаю. Спокойно, Комаров! Без паники! Сначала разберись, где ты сейчас? В собственном теле или где-то возле этого семенящего мохнатыми лапками жучка?.. И почему ты один? Почему рядом нет лилипутки подруги?

Мысль бьет словно током. Лилипутки подруги у меня действительно нет. Ушла. Еще вчера. Унесла свой изумрудный взор, предоставив возможность искать иные цвета. Например, бирюзовые, пыльно-серые, агатовые… Вздрогнув, я выпрямляюсь. Мужественно сжимаю кулаки.

Что ж, и найду! Неужели не сумею? Порох-то ведь еще есть! А клин — оно известно — всегда лучше клином. И пять раз на турнике — это вам не хухры-мухры!

* * *

Странно, но некоторые дамы носят очки на кончике носа. Помоему, вещь — крайне неудобная, однако им, это неудобство, похоже, по вкусу. Одну из таких — востроносенькую, с приятным чистым личиком — я усматриваю в универмаге. Малиновые яркие губы, золотистые очечки, высокие итальянские ботфорты, шубка из чего-то загорело-пушистого. Но дело не в шубке, дело в ней. Что-то в дамочке определенно есть — то ли стать, то ли походка. Особого увлечения не чувствую, но тут уж надо проявлять волю, где-то даже перешагивать через себя. А там уж на досуге рассмотрим повнимательнее.

Девушка бабочкой порхает от прилавка к прилавку, хмурит лобик, шевелит губками, что-то про себя считает. Я безрассудно покупаю пакетик с ирисками, мало-помалу сокращаю дистанцию. Разумеется, ириски — неважная наживка, но что уж есть…

— О, здорово! Ты как тут?

Приходится отвлекаться. Это Гена. Свежий, сияющий, точь-в-точь как проспект Ленина в майские праздники. Коллега по прошлой работе, большой гурман по части криминальных романов. Вот и сейчас он пасется возле книжного прилавка.

— Видал, что пишут! "Охота на карпа", "Карп на крючке" — не читал? Мощные книженции! И сценки попадаются интимные. То есть, ты знаешь, я не бабник. Просто интересуюсь… А вон, кстати, и продолжение на полке: "Карп атакует". Хочу взять, а денег нема. Но обязательно куплю. Вот только выдадут зарплату за октябрь — и сразу!

— Какой октябрь? На дворе январь.

— У нас, понимаешь, такая система. Денег-то в стране нет, вот бригадир и объяснил. Положено мне, скажем, пятьсот выдать, а в наличке только сорок, вот их и крутят. Через месяц это уже сто, через два — двести. Как сравняется с зарплатой, так и несут в кассу. Майдар тоже по телеку выступал, сказал, что иначе не получается. Реформы больно трудные… — Гена с сожалением пересчитывает на ладони мелочевку. — Всего-то рублика не хватает, добавишь?

— Ты мне без того тридцать должен.

— Так я ж их тоже кручу, наращиваю, так сказать.

— А-а… — Я добавляю рублик на книгу, полтора на метро и три на сигареты. Гена воодушевленно вступает в контакт с продавщицей, и я, пользуясь моментом, скрываюсь с места событий. Дамочки в магазине уже нет, а на улице я обнаруживаю, что она не одна, а с кулечком мороженого и каким-то бритым, обряженным в черную кожу молодчиком. Красота ее подрастает еще на пару делений. Чужое — оно всегда краше. И накатывает досада с непониманием. Ведь и впрямь большинство этих краль отчего-то тянутся к криминальным субъектам. То ли это определенная слепота смазливеньких существ, то ли нагрузка к красоте. Мол, красива, так получи в шефство трудного подростка. Живи с ним, терпи, завлекай светлыми помыслами, перевоспитывай.

Данный «подросток» к светлому явно не тяготеет. Парочка откровенно ругается, и я навостряю слух.

— Нет, не хочу!

— С хрена ли не хочешь? — молодчик цапает ее за руку, и мороженное летит на тротуар. Дамочка не из робких — размахивается и бьет «подростка» по лицу. Он легко уклоняется, подставляя литое плечо, и в свою очередь без замаха задвигает ей в челюсть. Клацают красивые зубки, золотистые очечки отправляются вслед за мороженым.

Все правильно. Рыцарские времена миновали. Эмансипация вытравила последние атавизмы. Я придвигаюсь ближе, во мне растет черное любопытство. Из-за чего сыр-бор? Из-за любви? Из-за мороженого? Может, она откусить не дала, а он обиделся?

Паренек снова тянет девицу, она вырывается.

— Пусти, гад! Ну пожалуйста!..

Мне чудится, что это ее «пожалуйста» обращено ко мне, и я почти ругаю дамочку. Масть паренька явно из разряда темных, с такими связываться себе дороже. Это Миклован их пачками расстреливал в румынских фильмах, но я-то не Миклован. Кроме того «подросток» вполне может знать тхык-вандо. Грозная это штучка — тхык-вандо. Тхык — и нет тебя! Самое разумное — удалиться, но дамочка чуть ли не плачет, и по всему выходит, что сам погибай, а дурочку востроносую выручай. И на черта я выбрал именно ее?

В коленях неприятная слабина, но я уже в паре шагов от молодчика. Собираюсь с духом. Что ж, как сказал Гена, и Карп порой атакует!.. Эффектно кладу руку на плечо «подростка».

— Эй, друган!..

"Друган" оборачивается и сходу заправляет мне в лоб. Не разбираясь. Реакция у него отменная, и силушка тоже чувствуется. Но молодые умирают иногда, старики — всегда, и уступать я не намерен. Руки сами выполняют необходимую операцию. Ширк в карман, ширк из кармана! Второй удар у «другана» не проходит. Тхык-вандо он, по счастью, не знает, и струя из газового баллона с шипением освежает его ряшку. Враг с воплем зажимает лицо в ладонях, прыгает в сторону, запинаясь за бордюр, падает. Очень удачно — головой в металлическую урну. Бум! Урна, подрагивая, гудит маленьким колоколом, поверженный «подросток» вытягивается пластом.

— Вадик! Что с тобой, Вадик! — девица бросается перед ним на колени. — Ты что ему сделал, козел!

Вот так! Я — козел, а он уже Вадик. И личико у востроносой перекошено, тушь грязными подтеками на щеках. Глазки без очков крохотные, какие-то отсыревшие. С чего я взял, что она красавица? И голос такой мерзкий, писклявый. Может, и ей брызнуть за все попранное и содеянное? За развал Союза и за сожженный Гоголевский роман? Но я стискиваю зубы и, нагибаясь, трогаю кисть лежащего. Пульс на месте, да и сам поверженный потихоньку начинает оживать. Еще пара минут, и воспрянет жаждущим мести тореадором. Чтобы со шпагой — и вновь на врага. А я не враг ему. И не друг. То есть и не друг, и не враг, а так. Потому и отхожу в сторону. Сначала за угол, потом через арку. Неспешной трусцой разминающегося спортсмена — до остановки, а там размеренным шагом в сторону городского музея. Все! Оторвался, следы запутал, хвост обрубил. А на душе сумятица и стыд. О, времена, о, нравы!.. Четырнадцатилетний мальчуган влюбляется в учительницу. Все вполне романтично. Еще одна история Ромео и Джульетты. Но — итог!? Американцы сажают учительницу в тюрьму. Якобы за совращение малолетних. Изумительно, да? Это онто малолетний? Здоровенный оболтус, научившийся пить, курить и ширяться? Да наш Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, маузером лютовал, шлепнуть запросто мог перед строем. Малолетних… Ханжеское время! Даже любить страшно. А уж драться — страшно вдвойне. Не дай Бог застукает милиция. От сумы да от тюрьмы окончательно перестали зарекаться. Вадик грозен сам по себе, но еще более грозными могут оказаться его возможные приятели. Стукни такого, а он возьмет и пожалуется браткам с папиком. Самое обычное дело. Мы тоже в детстве порой грешили: "Я вот брату скажу, он тебя в парту засунет…", "А мой папа придет и вон на ту веточку тебя забросит…". Но тех пап, и тех братьев мы не слишком боялись. В добро верили, в справедливость. Другое дело — теперь. Братьев сменили братки, а пап — папики. И увы, с ними мы изначально в разных весовых категориях. А носить «Узи» и отстреливаться нам почему-то не разрешают. Они плохие — им можно, мы хорошие — нам нельзя. Впрочем, наверное, правильно, что нельзя. Ох, и настреляли бы мы народишку! Даже из самых хороших побуждений. Потому как — сколько же кругом чужих людей! Востроносых и не очень, бритых, с цепями, с волкодавами на поводках, свирепых, как контролеры в поездах и троллейбусах!.. Нет, нельзя нам выдавать «Узи». Определенно нельзя…